Валерий Бирюков - Всего три дня

— Новоселов, что это с тобой творится? Как в небесах витаешь! Стрельбы на носу, а ты мне тут характер показываешь! Разучился работать?

— Влюбился наш целомудренный, — ответил за него всезнающий Ляпунов. — Завелась там одна с косой, а его в увольнение не пускают. Вот и сохнет по ней наш Степанушко, красный молодец!

Любовь? Нет, так Новоселов не решился бы назвать свои чувства. Это были неведомая ему прежде тоска, желание увидеть девушку, поговорить с ней, заглянуть в ее зеленые глаза, услышать ее ласковый голос. Так его еще ни к одной девушке не тянуло.

Когда запрет на увольнение в поселок наконец был снят, он первым делом отправился на танцы. Подкатившего было к нему волосатого он встретил таким недобрым взглядом, что тот не решился рта раскрыть. А его долгое ожидание было вознаграждено нескрываемо радостной улыбкой Ольги. Они ушли с танцев и весь вечер бродили по улицам, рассказывая друг другу все, что передумали за этот месяц. Оказывается, она знала, что «охранники» ходили в часть жаловаться, начисто разругалась с ними и отказалась от их компании.

Тогда-то она и позвала его на свой день рождения, на который благодаря бате он не попал. Роз пожалел…

— Новоселов, ты, часом, не пещеру роешь? — дотронулся до его плеча сержант Нестерович. — Ишь ты, увлекся! Шабаш! Можно закатывать орудие. Отдыхайте пока, схожу командиру взвода доложу. Трави, Ляпунов, свои байки, но смени, пожалуйста, тематику. Новоселов прав: есть в них душок.

— Есть отдыхать и сменить тематику! — с готовностью воскликнул вслед удалявшемуся сержанту Ляпунов. — Люблю я это дело — отдыхать! Давайте, братцы, побеседуем. Вот вы, к примеру, гвардии ефрейтор Новоселов, как вы относитесь к тому факту, что у нас будет новый командир дивизиона?

— Тебе что, не все равно? — неохотно ответил Новоселов. — Гаубицу не с дула будешь заряжать, как всегда? По мне, что тот, что этот…

— Больно старый батя. Усталый, отдохнуть надо, — перебил его Уренгалиев. — Товарищ майор красивый, молодой.

— Батя справедливый, добрый, строгий. А новый только строгий, — подал голос и Лебедев. — Слышали, как стружку с Песни сиял?

— Подведем ремюзе, как говорит вышеупомянутый прапорщик Песня, — сказал Ляпунов. — Ну, Степан у нас чегой-то злой сегодня. Ему все нехороши. Уренгалиеву, как молодой сороке, нравится все, что блестит. И только с тобой, Лебедев, я полностью солидарен. Так и быть, прощаю тебе слабое знание классической литературы. Это у Некрасова сказано про женщину: «Посмотрит — рублем подарит». Учись, пока я жив…

Этот разговор услышал гвардии подполковник Савельев, который пришел на огневую позицию второй батареи, чтобы отдать Новоселову потерянное письмо. Он проснулся от тугого и резкого стука дождя в брезентовый верх палатки и долго лежал с открытыми глазами. Прошедший день со всеми думами, воспоминаниями, спорами развернулся перед ним. И он вдруг отчетливо и до отчаяния ясно понял то, что принимал пока с глуховатой, какой-то тупой тоской: все, на этом его службе конец! И будто обнажились нервы — с такой болью отозвалась в нем эта безжалостная мысль, которую он, словно уповая на чудо, отгонял от себя, прятал за какими-то несбыточными надеждами. Она уже приходила к нему однажды с такой же вот отчетливостью, когда он лежал в госпитале и ломал себе голову над неудачной стрельбой на перевале. Тогда еще он подвел итог своей жизни, стараясь быть объективным и даже беспощадным к себе.

Да, он имел право считать тридцать с лишним лет, отданных армии, прожитыми не напрасно. Он честно воевал, не ходил с пустяковой раной в медсанбат, не залеживался в госпиталях, не боялся встречи со смертью, когда по-настоящему было страшно, как в том поединке с гитлеровскими танками, где они с Кушнаревым держались до последнего. Бесстрашие его тогда питала неумолимая ненависть к фашистам, виновникам гибели его жены, их так и не родившегося ребенка. И ему думалось, что каждый бой, в котором убито хоть несколько гитлеровцев, — это его отчет перед мертвыми.

И после войны он не давал себе передышки. Все это время Савельев старался, чтобы вверенная ему частичка армии была сильной и крепкой. Но с каждым годом он понемногу, но безнадежно отставал, хотя и вооружился на старости лет учебниками, не стеснялся спрашивать. Но восполнить потерянное не удавалось, и зимой это дало себя знать. Вот почему он и решил написать рапорт на увольнение: не имел больше никакого права учить людей, просто обязан был уступить место более знающему, не дожидаясь советов старших начальников…