Альберт Мифтахутдинов - Закон полярных путешествий - Рассказы о Чукотке

— Агамемнон?

— Да. Почему он капризничал?

— Он не капризничал. Его ветры задержали.

— И главный бог тоже смотрел, как люди друг друга убивали?

— Зевс, что ли? Он не вмешивался.

— Вот-вот, не вмешивался. Ему хорошо, он бессмертный. Он дух, злой наверное, келе. Такой воин погиб. Жена его так плакала…

— Андромаха любила Гектора.

— Они мало жили вместе?

— Мало…

— Ииххх… — вздохнул Гырколькай.

— Да спи ты, наконец! Сказка это.

Старик ворочался и все бубнил:

— Богини… ссорятся, как наши старухи. Ярмарку разводят. Известное дело, женщины…

Утром была моя очередь окарауливать оленей в долине реки Эргувеем.

Вечером я вернулся. В яранге никого не было. Только рыжий вожак Чере, свернувшись калачиком, лежал у входа в ярангу.

— Чере, Чере! — Я взял его за ошейник и вытолкнул на улицу. — Чере!

Он понял. Он побежал, оглядываясь. Я шел за ним.

За сопкой стояли яранги. Это днем, пока я был в стаде, подкочевали пастухи соседней бригады. Чере привел меня к последней яранге. Я осторожно вошел. На меня никто не обратил внимания.

У костра сидели пастухи. Гырколькай, отчаянно жестикулируя, рассказывал им историю Троянской войны в своем переложении. Он, на чем свет стоит, ругал Олимп со всеми его обитателями. Все было верно, только гора и ее жители носили чукотские имена. Гырколькай, спокойный безнадежный оптимист Гырколькай, ругался, кричал, размахивал руками. Пастухи негодовали вместе с ним.

Им была непонятна мелочность богов.

— Сеид, покажи пустыню, — канючу я. — Сеид, покажи пустыню…

Сеид молчит. Сеид задумчиво чешет волосатую грудь. Глаза у него голубые, как озеро Балхаш. Как озеро Балхаш, если лететь над ним на высоте шесть тысяч метров. Наверное, в него влюблены все окрестные девушки. В Сеида, конечно, а не в озеро. Но девушки тут гордые. Они делают вид, что не смотрят на него, загорелого черного красавца с азиатской меланхолией в голубых нездешних глазах. И черный красавец задумчиво чешет волосатую грудь.

— Сеид, покажи пустыню…

Девушки проходят под тень чинары. А может, и не чинары, я не знаю, как тут называются деревья. Потом спрошу, когда будет пустыня, аулы и саксаулы, и верблюжья колючка; колючку я знаю, хотя она у нас на Чукотке и не растет. Колючкой я буду кормить верблюдов.

— Сеид, покажи пустыню…

Брови у Замиры на переносице искусственно сведены тушью в одну. Одна бровь на оба глаза. Полумесяцем бровь.

Замира ведет за руку малыша — молчаливого насупленного чертенка. Пятилетний Бахадур зол. Несколько минут назад мать отчитала его за проказы, А может, и дала пару шлепков. Бахадур — ее радость и горе. Он лезет на дорогу, и все колхозные шоферы его друзья. Бахадур ломает все, и если его оставить без присмотра, сможет, наверное, отвинтить на досуге колесо у грузовика.

Отца у него нет. Он на Севере. Все знают, когда он приедет. И даже я. Только я это знаю лучше. Вот сейчас. Минут через сорок. Он остался в центре на один день. А до центра мы летели вместе. Забрали мы его в свой грузовой Ан-12 в Новосибирске. Он отстал от пассажирского рейса и попросился к нам. («Новосибир! Город! Абиркосы! Наши абиркосы! Я сразу узнал! Смотрел город — отстал! Любопытный я! Зачем Хамид любопытный? Не знаю! Зачем Хамиду, южному человеку, Север? Домой еду! Пять лет не видел Замиры. Зачем?»)!

Все это я пишу после встречи Замиры и любопытного Хамида. Он стоял у самолета бледный и не улыбался. Замира подошла медленно. Сеид вытер пот со лба.

Хамид и Замира долго смотрели друг другу в глаза. Разлука не проходит бесследно, это знают все, кто был в разлуке. И Хамид мысленно каялся и сокрушался, как тогда в самолете: зачем южному человеку Север.

Хамид и Замира стояли молча. Они смотрели друг другу в глаза. Бахадур стоял у нашей машины, и Сеид гладил его по голове.

Больше Хамид не будет уезжать на Север.

Сеид вздохнул, включил мотор и повез меня показывать пустыню.

У него старый «виллис», старый-старый, наверное, со времен англо-бурской войны. Такие «виллисы» я видел в хронике, показывали африканскую пустыню. И вот опять пустыня, но нет прохлады темного кинозала, и старый «виллис», но нет выстрелов.

— Сегодня не повезло, сегодня нет каравана, — вздохнул через час Сеид.

Я его понял.

— И не надо. Подумаешь, верблюды! Я и в зоопарке их увижу. Давай домой, — малодушно капитулировал я перед песком и зноем.

Вот она, пустыня. И если сейчас меня спросит Сеид, какая она, я ничего не отвечу. Я вытащу из ящика последнюю бутылку минеральной, половину выпью, а остальное вылью на голову и выброшу ее в пески, где валяются остальные девятнадцать, потом выброшу пустой ящик и спрошу у Сеида: