Вожак смотрел не на людей, а на огонь. Угли вспыхнули. Чере зевнул, и глаза его повлажнели. Он зевал, как уставший человек, — до слез. Чере ушел и свернулся клубочком у входа. Если бы он умел говорить, он бы промолчал.
Мы залезли в полог, большой меховой ящик из оленьих шкур. Через минуту стало жарко.
Первым разделся старик. Он снял кухлянку и меховые брюки и остался в тонких пыжиковых штанах. Он повернулся спиной к двум керосиновым лампам. Старик блаженствовал. Так блаженствуют на пляже.
Потом декольтировалась Гемайнаут. Она наполовину вылезла из керкера — мехового комбинезона… Она не стеснялась. Да и зачем стесняться, если тебя никто не любит. Она много, любила в молодости, а теперь в ее памяти нет места даже воспоминания. И ей все равно. И никто не заметил ее плоских, как, лепешки, грудей. В тундре не принято обращать внимания на старух.
— У меня совсем кончились сказки, — сказал Гырколькай. — Теперь твоя очередь.
Все свои сказки я израсходовал в предыдущие приезды. У меня и так их запас был невелик: пастухи давно все знали про Бабу Ягу, Кащея Бессмертного, Конька-горбунка и золотую рыбку. Я им и про золотые торбаса сочинил, бессовестно заимствовав сюжет «Золушки».
— Да. Теперь твоя очередь, — повторил Гырколькай.
Мне надо было что-нибудь рассказывать.
— Я расскажу про войну, ладно?
— С фашистами?
— Нет, про другую войну. Она была давно-давно. Тысячи лет назад.
— Ой, какая старая война, — сказал Гырколькай. — А где она была?
— На юге. У теплого моря. И люди воевали, и боги…
— Бо-о-ги… — протянул тихо Гырколькай, и все замолчали.
Дремавший в углу дряхлый старик Эль, отец Гемайнаут, зашевелился. Боги — это по его части. Хотел он узнать, почему они от него отвернулись. Почему они бессильны, когда вызывает он их, почему тундра стала такой непонятной. Много «почему» у Эля накопилось перед отправкой к «верхним людям». Всю жизнь он шаманил, вырезал из дерева и кости; амулеты, бил в бубен и больше ничего не умел. Последние годы он совсем был безработным — молодежь над ним смеялась, люди постарше молчали, уважая его седины, но к услугам Эля не прибегали. Тундра уже не верила в камланье старика.
А старик Эль, когда удавалось выпить, забирался в угол полога, садился на корточки, раздевался по пояс и, раскачиваясь и закрыв глаза, тянул одну мелодию, томительно и страшно.
…Я долго рассказывал историю Троянской войны. Пастухи слушали молча, иногда удивленно вздыхали;
— Ииххх!..
Гырколькай все принимал близко к сердцу и ворчал:
— Смешные люди… Совсем у них ночь в голове… Разве можно воевать десять лет из-за бабы?
И курил десятую трубку.
Он совсем забыл, как тридцать лет назад украл у Эля, тогда еще могущественного шамана, его единственную дочь Гемайнаут, как бежал с ней целую неделю по тундре в поисках крова и защиты. Не одному Гырколькаю была по сердцу красавица Гемайнаут, не один пастух готов был за нее отдать своих оленей и уйти к Элю в пастухи на три года. Все забыл Гырколькай, ведь теперь из-за Гемайнаут никто драться не будет.
— Елена была очень красивая, понимаешь?
— А-ай! — ворчал старик, — все равно. Десять лет из-за женщины.
— Сказка такая, Гырколькай, ты уж не расстраивайся, ничего не поделаешь.
— Не-е-ет! Пурга у них в голове! А яблоко? Разве нельзя разделить?
Я начинал злиться.
— Нельзя! Яблоко золотое, одно, и на нем написано «Прекраснейшей». Понятно?
— Ии… понятно. Разве они богини? Женщины. Ссорятся, как наши в стойбище. Покоя нет. Когда три женщины вместе — пастух всегда голодный. Бригадир хороший нужен, тогда бы и не ссорились! — не унимался старик.
— Ну вот представь, Гырколькай, что ты Парис. И тебе духи обещают.
— Духи… Они только обещают! — И он недобро покосился на Эля, очевидно вспомнив что-то давнее. Бывший шаман зашевелился и отодвинулся подальше в угол.
— Ну, ты представь. Гера дает славу и богатство, Афина Паллада сделает тебя мудрейшим и самым храбрым, а Афродита обещает любовь самой прекрасной женщины. Кому бы ты отдал яблоко? Что бы ты выбрал, Гырколькай?
Старик задумался, потом улыбнулся:
— Женщина… это хорошо…
— Парис тоже выбрал женщину. Он отдал яблоко Афродите. Ну, а богиня помогла Парису похитить жену спартанского царя Менелая — красавицу Елену. Тут и заварилась каша.
Весь вечер Гырколькай переживал Троянскую войну и не давал мне покоя вопросами.
— Десять лет из-за бабы. Деревянного оленя придумали. Большой, наверно, был. Много народа в него влезло. А почему медлил этот…
Читать дальше