Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— Не спрашивайте, Федор Иванович, не надо… Уступите мне.

Я не мог ей уступить и настойчиво повторил свою просьбу. Прежде чем я успел опомниться, с ней произошла перемена, которой я меньше всего ожидал.

— В какой раз спрашиваете вы меня об этом? — со сдержанной холодностью, сразу напомнившей мне наши разговоры во фронтовом госпитале, проговорила она. Я мысленно увидел ее в полотняной шапочке; изящно сдвинутой набок, и в белом халате поверх платья защитного цвета. Темные змейки бровей шевельнулись, и мне послышались нотки досады и иронии. Сейчас она скажет: «Вы умеете читать лекции в самом неподходящем месте» — или что–нибудь в этом роде.

«Что с ней?» — не сразу сообразил я. Она всегда была вежлива и предупредительна, а порой даже нежна со мной. Такой я давно не видел ее…

Она вернулась с войны душевно разбитой и чем–то подавленной. Осунувшаяся, похудевшая, с поблекшими губами и ранними морщинами на лбу, она выглядела намного старше своих лет. Одевалась Надежда Васильевна небрежно, как бы щеголяя безразличием к себе. Грубые нитяные чулки, топорщась, обтягивали ее тонкие, стройные ноги, обутые в стоптанные туфли, старое, изношенное пальто висело на худом теле, каштановые волосы покрывал слинявший платок.

Со временем к ней вернулась прежняя твердость и уверенность, даже речь ее, сухая, лаконичная, и строгие, резкие движения приобрели гармоничную ровность и привлекательную простоту. Ее полюбил Бурсов, и надо было полагать, что и она небезразлична к нему… Я не раз ловил себя на мысли, что такая женщина могла бы скрасить мою жизнь и заменить мне прежнюю жену…

Нелюбезный ответ Надежды Васильевны, так смутивший меня, был только началом. С той же сдержанной холодностью и едва скрываемым недовольством она продолжала:

— Вы действительно приютили меня у себя, благодарю, но ведь такую же любезность вы оказали и человеку, которого не очень любили.

Мой примирительный тон и возражения не изменили ее настроения. С той же недоброй интонацией она давала мне понять, что не видит причины быть мне признательной, всячески подчеркивая, что между мной и Антоном были уже нелады во фронтовом госпитале…

— Антона Семеновича прислало сюда высокое начальство, — оправдывался я, — моего согласия не спрашивали…

Пришло мне на память, как строго она осуждала Антона на фронте и глумилась над его кажущейся добротой. «Вы ничего не видите, — смеялась она надо мной, — думаете, судьба больного тронула его? Беднягу летчика стало жаль? Какой вы наивный! Для Антона Семеновича карьера превыше всего…» Я вспомнил это и многое другое и сказал:

— Насколько мне помнится, вы тоже не очень любили его.

Она окинула меня встревоженным взглядом и с ужасающей рассудительностью произнесла:

— Я, как и вы, желала ему смерти… От чего бы он ни умер, ничего лучшего он придумать не мог… Незачем нам огорчаться…

Мне стало от этих слов не по себе. Что это значит? Она словно считает меня своим сообщником… Как могла она поверить, что в смерти Антона я виноват? Уж не потому ли убеждала она меня, будто ключи от шкафа находились у нее и сама она была тут же, полагая, что этим выручает меня из беды?

В тот же день вечером открылись обстоятельства, вынудившие меня вернуться к прерванному разговору.

Вечера под воскресенье я обычно проводил у Лукина. Жена его Вера Петровна по этому случаю пекла пироги и угощала нас вишневой настойкой, ею изготовленной по особому рецепту. Лукин жил в Козицком переулке, я — на улице Пирогова, вблизи лаборатории, и это расстояние я обычно проделывал пешком. Хозяйке дома я приносил ее любимые конфеты и столь же дорогие ее сердцу романы Честертона или Бенуа.

Веру Петровну я знал давно. Мы были с ней одних лет и когда–то учились на одном курсе. Она рано обнаружила большие способности, успешно окончила среднюю школу, отличилась в университете и, увлеченная гигиеной, проявила себя дельным санитарным инспектором. Добрая и отзывчивая, живая и веселая, она пользовалась заслуженной любовью друзей.

Замужество не принесло ей счастья. Неистовый и вспыльчивый Лукин ввергал ее своими криками в ужас и в панику. После каждого взрыва его безудержного гнева несчастная женщина плакала. Ни угождением, ни покорностью ей не удавалось водворить в доме мир. Так, в тревожном ожидании бури, которую никто предвидеть не мог, проходила ее жизнь. Безвольная, запуганная, готовая всем поступиться, она все меньше нравилась Лукину. Он мечтал о свободном, независимом друге, о человеке с ярким характером, а ему досталось слабое существо. Где было ему догадаться, какого чудесного человека он в ее лице терял!