Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— Где ты был эти дни? — спросил я, с неприязнью оглядывая его бочкообразную грудь, широкие плечи спортсмена и длинные руки — истинное украшение землекопа. Мне были противны его пухлые розовые щеки — так и хотелось их отхлестать, и круто срезанный подбородок — наглядное свидетельство его безграничного упрямства и своеволия. Мой вопрос почему–то вызвал у него удивление. Он высоко вскинул плечи, и на его крупном лице отразилось неподдельное изумление.

— Неужели вы не читаете приказов? Там отчетливо сказано, что я направлен с группой ветеранов войны сопровождать делегацию итальянских товарищей. Мы побывали на Украине, на Северном Кавказе и в Поволжье Чудесные ребята, мы коротко с ними сошлись и здорово повеселились.

Я знал, что за этим последует поток хвастливых признаний о потехах и забавах, столь близких его сердцу, о сомнительных развлечениях и, конечно, о победах за бильярдным столом. Чтобы не слышать всего этого, я коротко сказал:

— Ты будешь объясняться с отделом кадров и директором. Я тебя поддерживать не стану.

Он нетерпеливо прочесал рукой свою вьющуюся шевелюру, между пальцами выпал русый локон и повис на лбу. В голубых глазах вспыхнул вдохновенный огонек. Меня покоробил его взгляд, я лучше других знал истоки этого вдохновения. Некогда возникшее как невинное притворство, оно с годами освоилось и утвердилось на лице как родимое пятно.

— Вы напрасно беспокоитесь, — примирительным тоном проговорил он, — директор был поставлен в известность… Все произошло внезапно, и я не успел вас предупредить…

Я не стал ему отвечать. Мне надоели его бестолковые поездки, опротивел он сам, и я дал себе слово избавиться от него. Никогда еще это желание не было так сильно. Он должен уйти из лаборатории, прежде чем случится непоправимое. Мой нелюбимый помощник должен это наконец понять.

— Ну и ребята! — отмечая улыбкой мелькнувшие в памяти воспоминания, медленно продолжал он. — С такими не пропадешь! И пить, и играть, и веселиться молодцы! Парни, одним словом, что надо!

Мне претила его вульгарная лексика, жалкий круг интересов. Я чувствовал, как нарастало во мне раздражение, и был этому рад. Еще немного, казалось, и я обрушил бы на него все, что за эти годы во мне накипело.

— Особенно развеселил меня артист из Милана, — лукаво посмеиваясь и прикрывая один глаз от удовольствия, вспоминал он. — Начнет рассказывать о своей подружке, такое нагородит, так скопирует ее ужимки и манеры, что мы со смеху чуть не лопались… Простите, Федор Иванович, что я занимаю вас пустяками… — вдруг спохватился он. — Уж вы бы лучше остановили меня… Ведь я порой говорю лишнее… — Он встал, вплотную подошел ко мне и, виновато улыбаясь, спросил: — Ведь вы не сердитесь?

Его высокая фигура нависла надо мной, и я словно ощутил ее тяжесть. Я невольно отодвинулся, не скрывая своего отвращения. Этому человеку было глубоко безразлично, сержусь ля, не сержусь, доволен ли я им или осуждаю. Его не тревожили мои упреки, нескрываемое пренебрежение; на угрозы отвечал раскаянием и, соглашаясь для вида, неизменно поступал по–своему.

— Что же у вас здесь нового? — подмигивая младшему научному сотруднику Михаилу Леонтьевичу Бурсову, спросил он. — Без меня, надеюсь, не скучали? Сознайтесь, Федор Иванович, много ли и каких чудес натворили. Чем черт не шутит, взяли да набрели на перпетуум–мобиле или на философский камень… У меня, кстати, ни гроша за душой. Хорошо бы с вашей помощью начеканить монету.

Чем больше он говорил, тем мучительней я ощущал его присутствие. Раздражение уступало место чувству презрения, не сердиться и бранить хотелось мне, а посмеяться над ним. Уничтожить насмешкой, заставить поверить в несусветную чушь, зажечь в нем нечистые чувства и любоваться его обескураженным видом. Я мысленно представлял себе глупую физиономию этого самоуверенного человека, когда он узнает, что его одурачили, поднесли к глазам сокровище, а в последнюю минуту сунули кукиш…

Думать некогда было, и я сказал первое, что пришло мне в голову:

— Мы кое–что успели в плане борьбы за долголетие.

Я не представлял еще себе, какую именно шутку сыграю с ним, но был почему–то уверен в успехе. В этой вере меня укрепила перемена, отразившаяся на его лице. Игривость сменилась серьезностью, он доверчиво опустился на стул и, не сводя с меня глаз, был готов внимательно слушать. В такие минуты его наигранная мечтательность уступала место ребяческой доверчивости, той простоте чувств, которая свидетельствовала, что не все человеческое погасло в нем.