Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Злочевский сидел за столом в секционной о весь во власти своих невеселых дум. Внешне спокойный, он жадно подбирал в памяти все, что могло уронить Ардалиона Петровича в его глазах. Мысленно разглядывая его облик, он придирчиво исследовал каждую черточку плоского, слишком спокойного лица, покрытого нездоровой бледностью, и думал, что это скорее облик ловкого дельца, чем умственного богатыря. Не таков Лозовский. Его плотная, крепкая фигура хоть и мало напоминает ученого, но в сочетании с проницательным взглядом, то упрямым, то благодушным, насмешливым или сосредоточенным, являет собой облик мыслителя. Как жаль, что этот человек не усвоил обычной житейской мудрости. Его резкая, неугомонная, язвительная речь отпугивает даже его друзей. Их становится все меньше, да и откуда им взяться? Кому охота выслушивать обиды и дерзости, погромные проповеди, когда иной раз достаточно человека лишь пожурить. Один из вице–президентов, старый академик, когда речь зашла о Лозовском, замахал руками и сказал: «Я много о нем наслышан, подобные люди не в моем вкусе». Профессор, близко знающий Семена Семеновича, прежний его покровитель, отозвался так: «Способный малый, умница, но башибузук… Избави нас бог от такого знакомства…»

Об Ардалионе Петровиче этого не скажешь, о нем идет другая молва: он и добр, и чувствителен, чужое горе до слез трогает его, кошек любит и жалеет, сам не ставит опытов на них и другим не позволит. Не умом — спокойствием возьмет. Ему прощают его просторечие, а некоторым оно даже по душе. Приятно, говорят они, из уст ученого услышать простое русское слово, народный оборот, которые, увы, выводятся у нас… Когда его однажды спросили, почему он такими словечками не уснащает свои лекции студентам, а на званых обедах и на важных приемах прибегает к изысканной речи, он ответил: «А вы хотели бы, чтобы я везде на один манер говорил? Как языком ни верти, — шутливо ответил он, — в нем все равно правды нет».

Последующие размышления не дали Злочевскому усидеть на стуле, он вскочил, потоптался на месте и, словно отбиваясь от назойливой мысли, яростна покачал головой. Он никогда не поверит, что Семен Семенович способен за кем–либо волочиться. Во всяком случае, не за Евгенией Михайловной… Тут что–то не так… Все это выдумки Ардалиона Петровича, он просто невзлюбил Семена Семеновича… Удивительно даже, где бы что ни случилось, Пузырев тут как тут, он и судья, и посредник, все может разжечь и потушить… Почему должен Лозовский оставить город? Бедняга побывал уже однажды в изгнании, а сколько продлится другое?

Вот что значит заблуждаться, не видеть того, что творится под носом. Изверга принял за праведника, волка за друга, чуть ли не за опору и надежду человечества… Где ему, болтуну–попугаю, с Лозовским сравняться, тот во сто крат лучше и чище его. Он и врач, каких мало, и без памяти любит свою терапию. Такого человека грех не поддержать. Он — Злочевский — выложит Ардалиону Петровичу все, что у него накипело, хотя бы и пришлось потом остг вить институт. Таково его решение, ничто не помешает ему именно так поступить.

Решимость Злочевского продержалась недолго. За первыми сомнениями пошли другие, ни теми, ни другими нельзя было пренебречь. Поссориться с Пузыревым и разойтись с ним он всегда успеет, а не повредит ли это Лозовскому? Ардалион Петрович обещал издать его книгу солидным тиражом, выручить из беды и прекратить судебное дело, — кто знает, как отнесется к этому Лозовский. Почему бы ему не согласиться? Со временем враги оставят распри, чтобы вовсе потом забыть о них. Во всяком случае, его, Злочевского, долг передать Семену Семеновичу условия Пузырева, сделать это сейчас же, безотлагательно, а удастся — помочь им столковаться…

В тот же день, вернее — час спустя, Валентин Петрович постучался в кабинет главного врача больницы № 20 вблизи Серпуховской площади.

Знакомый женский голос пригласил его войти. В маленьком помещении, едва вмещающем небольшой столик, застланный простыней, два стула и стеклянный шкаф с хирургическими инструментами, слегка опер–шись на стол, стояла Евгения Михайловна. На ней был белый халат с туго накрахмаленным воротничком и белая шапочка, кокетливо примятая по бокам. Густые каштановые волосы, каймой выступавшие наружу, мягко оттеняли ее бледное лицо. Злочевскому показалось, что она чем–то встревожена, неспокоен взгляд ее больших голубых глаз, на пухлых губах полуоткрытого рта застыло выражение неуверенности и смущения.