Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

У меня есть платья, которые я почти не носила, и вовсе не хочу, — кинув в сторону мужа насмешливый взгляд, закончила она, — чтобы эти платья носила другая».

Андрей Ильич бродил по парку, где мертвенно–белый покров лишь недавно подавил жизнь, и думал, что тут журчал ручеек, тянулась к солнцу молодая поросль, цвели деревья, кусты и зеленела сочная травка. Все переменилось и удивительно быстро. На землю, скованную стужей, низко спустились тяжелые облака и белым прахом покрыли ее. Пригнулись тонкие липы под бременем ледяной коры, еще ниже склонилась молодая осина, надломился орешник под белым холмом. Омертвела земля, растворилось небо, и блеклое солнце под облаками как бы говорит, что в этом холодном мире и ему нелегко, нет у него ни тепла, ни света.

Когда Сорокин уходил из парка, в тучах висел темно–красный шар, наподобие китайского фонарика. Было непонятно, откуда он взялся и что его сплющивает с боков? Не было просвета, откуда бы выглянуть солнцу, всюду простирались сплошные облака. Андрей Ильич уже подумал, что это ему мерещится небесный пламень — плод его воображения, когда в небе блеснуло широкое окно и заходящее солнце округлилось.

Была уже ночь, когда по дороге домой он остановился у реки и долго смотрел на ночь, приникшую к Волге. По льду скользил огонек, он блекнул, мигал, как звездочка. Поздний ли путник спешил речной тропой, фонарем освещая себе дорогу, одинокая ли искра из неведомого мира забрела сюда, — Андрей Ильич с тоской глядел на нее. «Это все, что осталось бодрствующего в мире, — сверлила назойливая мысль, — исчезнет огонек, и мир погрузится во мрак». Грустно было расставаться с последней надеждой, и взор тоскливо провожал угасающую искру, печаль струилась ей вслед.

Дома он долго и с интересом рассматривал картины на стенах. Не пейзажи на этот раз, а зверьки занимали его. Живые и веселые, с выражением любопытства, коварства и радости, они говорили ему о той, которой не было здесь. Особенно нравились ему два суслика на опушке леса. Утвердившись на задних лапках и обратив свои мордочки друг к другу, они, казалось, вели серьезный разговор. Сорокин передвинул диван, чтобы иметь возможность глядеть на них, удобно улегся, склонил голову на подушку и… уснул.

Успех Ванина — того самого провинциала из районной больницы, философию которого Студенцов называл земельно–навозной, — произвел на Якова Гаврилович» исключительное впечатление. Стройная, хоть и громоздкая теория раковой болезни, с ее неожиданным лечебным приемом, являла собой научное событие. Слушая своего друга, Яков Гаврилович представил себе, какой необыкновенный интерес вызовет сообщение о новой работе института, сколько удивления пробудит в среде ученых, и под влиянием этих мыслей поцеловал Самсона Ивановича на глазах аудитории.

В кабинете у него возникли другие мысли и чувства — менее восторженные, более трезвые и горькие. Диссертация пролежала тут на столе свыше года, он перелистал ее, но не прочитал. Что помешало ему отнестись к ней серьезно? А ведь времени было достаточно, хватало на посещение футбольных матчей, на уроки плавания в бассейне, на далекие прогулки за рулем машины, на бесплодные заседания, никому не нужные совещания и даже на чтение скучных романов. Такую же судьбу разделили многие другие диссертации. С интересом он изучал только труды противников или те, которые подкрепляли его собственные взгляды. Прочив работы, как ни блистательны были они, до него не доходили: слух отказывался их воспринимать, мысль — в ниж разобраться. Объяснения с авторами этих работ превращались в турниры, где испытанное в битвах красноречие и железная логика, способная все сокрушить, вновь возродить и снова повергнуть в прах, неизменно добивались победы. Остальное довершал внушительный голос, постепенно спадающий порой до шепота. И жесты, и гримасы, и улыбка как бы служили порукой тому, что труд — в верных руках, автору просто посчастливилось.

Благоразумные диссертанты не сомневались, или, по крайней мере, оставляли свое недоверие при себе. Поступить иначе, значило бы вызвать гнев и обиды ученого, навлечь на свою голову беду. У сурового судьи исчезнут атрибуты благодушия и любезности, вокруг рта ляжет жесткая усмешка. Время от времени две морщинки ее оттеснят, и лицо станет брюзгливым. Ничто не смягчит наступившую перемену, даже ослепительно белые зубы, как бы светом озаряющие смуглое лицо. Затем последует нечто вроде того, что услышал Самсон Иванович: «Далась тебе эта глупая, пустая работа, ну что тебе в ней? Автор глуп и болтлив! Безответственные гипотезы сменяются философскими тирадами. Одним графоманом стало больше на свете».