Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Взволнованная, порозовевшая от воодушевления, она долго еще могла бы спорить и настаивать на своем. Студенцов это знал и, чтобы доставить себе удовольствие видеть ее подольше такой, любил рассчитанным вопросом подогревать ее возбужденное чувство. Волнение ее горячего сердца пробуждало в нем память о творческих увлечениях, поглощавших его, о страсти к исследованию, так рано заглохшей в нем. Воспоминания согревали, рождали смутные надежды, что минувшее вернется и скрасит напряженные будни. Порыв длился недолго, первые же заботы заглушали его, и приятные минуты забывались.

— Я не все рассказала вам, Яков Гаврилович, — благодарная за интерес, проявленный к ее сообщению, продолжала Елена Петровна. — Можно добиться, чтобы зародыш цыпленка уже с первых дней своего развития отвергал чужеродную ткань, и как, вы думаете, решается такая задача?

Студенцов знал, как решается эта задача, был знаком с этими работами и мог бы многое ей рассказать, но предпочел делать вид, что слышит о них впервые. Это позволяло ему продлить приятную беседу, столь нужную его неспокойной душе, и вместе с тем приписать сотруднице заслугу, которой не придавал никакого значения.

— Решается проблема очень просто, — сказала Елена Петровна, довольная тем, что последнее слово осталось за ней. — Достаточно привить в зародыш кусочек селезенки взрослого цыпленка, и пересадка чужеродной ткани станет с первых же дней невозможной.

Светло–голубые глаза ее светились восторгом, молитвенно сложенные руки выражали восхищение и собой и наукой, тайны которой ускользают порой и от самого Студенцова.

— Проницательно, очень проницательно, — медленно и задумчиво, как человек, который не отделался еще от волнующей мысли, проговорил Яков Гаврилович. — В толк не возьму, откуда это у вас?

— У меня был хороший учитель, — ответила она любезностью на любезность. — Вы спрашиваете, Яков Гаврилович, о состоянии наших больных, я предпочла бы об этом не распространяться. Лечение несомненно им помогает, они чувствуют себя лучше, но до полного излечения еще далеко.

Он крепко жмет ей руку, не жалеет похвал: она оказала науке большую услугу, многое теперь стало понятно и ему. Вполне своевременно написать на эту тему серьезную статью. Его поддержка ей обеспечена.

Из всего рассказанного Якову Гавриловичу понравилась идея о параллели между раковой и чужеродной тканью, Эту истину как бы открыл сам организм в своей нормальной деятельности. Другой ученый не упустил бы случая эту мысль развить и вызвать к ней интерес, но для его научного мышления и прежние и настоящая работы сотрудницы не имели никакой цены. Глубоко убежденный, что борьба с раковой болезнью должна вестись в институте средствами хирургии и что другого рода вмешательство пока бесполезно, он долго не соглашался изучать прочие методы лечения, предоставляя разработку их терапевтам. Вынужденный уступить, Яков Гаврилович сделал вид, что взялся за дело серьезно, внутренне оставаясь к нему глубоко безразличным. Обо зсем этом, конечно, Елена Петровна не знала и не должна была подозревать.

— В вашей идее, — пустил он в ход давно задуманную остроту, — сказались лучшие свойства женщины: изящность ее ума, взволнованность души и нерушимая верность делу. Не хватает свойственной женщине чувствительности, но в этом случае она и не нужна.

Она молча улыбнулась, и на ее высоком лбу легли подвижные морщинки. Если бы Яков Гаврилович смог в них разобраться, он прочел бы примерно следующее:

«Какая неправда, ай–ай–ай! Никаких высоких достоинств вы за женщиной не признаете. Считаете их авторитарными, склонными влюбляться в любую работу. Если ученый им понравился, они будут превозносить его до небес, и не увидят, конечно, его недостатков. Безынициативные, но исполнительные и аккуратные, они как бы созданы для того, чтобы осуществлять чужую волю. Поручая помощнице работу, вы не объясняете ей поэтому своего замысла, как если бы, кроме рук, ничего вам от нее не надобно…»

Елена Петровна умела восхищаться, но была способна и на другое: замечать чужие слабости и долго помнить о них. Об этом Яков Гаврилович не знал и, разумеется, не догадывался…

Наговорив много приятного сотруднице, он не забыл ободрить и себя, рассказать, каких жертв от него требует жизнь и как возвышенно, таким образом, его существование. Он говорил о невзгодах, встающих на каждом шагу, о долге ученого быть подобным той свече, о которой в восточном предании сказано, что чем более она светит другим, тем быстрее тает и гаснет. Пожаловавшись на огорчения, лежащие камнем у него на груди, он не удержался от шутки: