Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Уступка, которую Елена Петровна сделала мужу, не достигла це; ш, его внимание привлек боулыной кусок бутерброда, который жена с заметным принуждением подносила ко рту. «Бедняжка, — подумал он, — она ест уже с отвращением и принимает эти муки, чтобы отклонить мои подозрения. Крепко я, должно быть, ее огорчил, если слова мои все еще не дают ей покоя». Чтобы изменить ход ее мыслей, он решил поддержать разговор, который с самого начала был ему неприятен.

— Слабости бывают разные, — сказал Андрей Ильич, — с одними мы миримся, хоть сами и не подвержены им, другие могут нам даже нравиться. Но есть такие, которые терпеть невозможно. Они служат вызовом нашему партийному представлению о долге. Умалчивая о них, мы как бы становимся соучастниками в нечестном деле. Известно, например, что Яков Гаврилович Студенцов — спортсмен, хороший пловец и завсегдатай футбольных матчей. Знаем мы также, что он любит красоваться у руля собственной машины и не прочь, засучив рукава, заняться среди улицы ее ремонтом. Говорят, что наш почтенный ученый пописывает повести и романы, в которых неизменно выводит себя же. Во всем этом ничего зазорного нет. Но когда человек восстает против духа института, в который только что вступил, против самого прекрасного, чему учил его предшественник, и, делая вид, что признает эти творческие принципы, на самом деле отвергает их, — таким «слабостям» потакать нельзя. Мы, коммунисты, называем это двурушничеством.

«Как она не догадается, что этот разговор мне неприятен, — с тоской подумал Андрей Ильич. — Одного ее слова было бы достаточно, чтобы избавить меня от него».

Елена Петровна знала, как тягостен мужу этот разговор, но она давно искала случая убедить его изменить свое отношение к Якову Гавриловичу. Сколько надежд связывала она с этим! Она мысленно видела, как муж, примирившись со Студенцовым, работает рядом с ней в институте. Они исследуют раковую проблему, живут общими интересами. В последние годы больничная хирургия не удовлетворяла Андрея Ильича, почему бы ему не оставить больницу и не перейти в институт? Он найдет там все, что пожелает… Сейчас она еще раз попросит его, стерпит, смолчит, чего бы ни пришлось ей услышать — в такой день все бозможно: и уступить и согласиться легко.

— Тебя удивляет, что последователь одной школы в науке не склонен держаться взглядов другой? — ласково заглядывая ему в глаза, сказала она. — Какой же в этом грех? Я понимаю, если бы, пренебрегая идеями Крыжановского, Яков Гаврилович искал легких и безответственных решений в хирургии, но ведь ты так не думаешь о нем?

Андрей Ильич понял, что жена не избавит его от неприятных объяснений, и решил сказать все, что он думает о Студенцове. И повышенный тон и резкость языка на этот раз относились к учителю и его ученице.

— Александр Васильевич учил нас везде и во всем быть в первую очередь терапевтами, считать наши удачи не по количеству проделанных, а предотвращенных операций. «Искусство хирурга, — говорил он, — не только в совершенствовании техники операции, но и в поисках путей, как эту технику сделать излишней». Такой была школа! В этот храм гуманности и истинно советского долга по отношению к человеку Яков Гаврилович внес дух хирургической удали, безудержного господства ножа. Своими блестящими операциями и шумными разговорами о новом методе лечения рака он пытается заглушить голос совести у тех, кто мыслит и чувствует иначе.

Словно не было этой страстной речи, полной горечи и протеста, Елена Петровна спокойно заметила:

— Яков Гаврилович считает тебя одним из лучших хирургов. Он говорит, что у него в институте таких нет.

Трудно было понять, рассчитывала ли она таким образом смягчить создавшееся напряжение или, бессильная отстоять свою точку зрения, сказала, не подумав, что попало. Андрей Ильич понял, что она избавляет его от неприятного разговора и, воздав должное ее проницательности, не остался перед ней в долгу:

— Может быть, у Якова Гавриловича и не очень сильные хирурги, зато он сам молодец.

Увлеченные разговором, они не заметили, как изменилась погода. Темные тучи окружили солнце и под гулкие раскаты надвигающегося грома закрыли свет. Словно силы природы этого только и ждали: налетел прохладный ветерок, порхнул по траве, по воде и всколыхнул флаг парохода. За первым порывом последовал другой, более сильный. Заколебались вербы на берегу, и склонилась к земле зеленая поросль. Дождь узенькой полоской пронесся по реке, как бы пробуя свои силы над водной стихией. В небе вспыхнула ослепительная молния, и, словно это озарение разрядило наконец напряжение в природе, полил сильный дождь. Он ложился вдоль и поперек на воду, то набегая косяком, то расстилаясь по руслу. Еще раз небо осветилось пламенем, где–то в стороне прогремело и выглянуло солнце. Все произошло со стремительной поспешностью, словно устроители представления торопились выполнить программу возможно быстрей.