Рафаил Бахтамов: Две тысячи золотых пиастров

— Чертовщина какая-то! — выругался блондин в пенсне.

Прошел отряд рабочих с винтовками. Командир — великан в кожанке, на боку маузер — покачал головой: «Не в себе человек». Командир курил на ходу. Дыма не было видно, запах на таком расстоянии не ощущался. Но от одного вида козьей ножки пересохли губы. Дым серый, сизый, сиреневый — плыл перед глазами.

Он прислонился к стене. Ни есть, ни идти, ни думать — ничего не хотелось. Только курить.

— Курить, — сказал он вслух.

— Курить? Пожалуйста, — щелкнул портсигар.

Он не открыл глаз. Галлюцинация.

Голос повторил:

— Пожалуйста.

Круглые добродушные щеки, большой — картофелиной нос.

Из распахнутых створок портсигара лезли в глаза невиданно толстые папиросы. Он протянул руку. Небрежным движением человек отвел портсигар. Рука повисла.

— Хотите товарообман: папиросу на шарик, — услышал он булькающий голос. — По нынешним временам сделка выгодная. Особо для того, кто воевал за советскую власть. И теперь тянет руку, как нищий…

Рука отдернулась.

— Вы подонок, — слова выговаривались с трудом.

Багровая физиономия нестерпимо резала глаза. Он шагнул вперед. Но еще раньше человек отскочил и нырнул в узкий просвет переулка.

Сердце билось рывками. Часто-часто, будто боялось опоздать. И замирало, останавливалось. Он хватал воздух губами. Вкус табака во рту прошел. Он боялся расплакаться, щипало глаза.

Шарик тихо и осторожно тянул его за палец.

— Александр Степанович! Грин!

Он остановился. Давно никто не называл его по имени и отчеству. Давно он не был Грином, писателем Грином. «Красноармеец Гриневский». «Больной Гриневский». Так не могло продолжаться, что-то должно было произойти.

— Артамон Петрович?

Они обнялись — неуклюже обхватили друг друга за массивные в одежде плечи.

— Вы совсем изменились, — сказал Грин. — Я не узнаю.

Когда-то, если подумать, и не так уж давно, это был полный, удивительно подвижный человек. Крупная, сильная голова. И редкие волосы, уложенные в наивно безукоризненный пробор. Теперь волосы растрепались, но голова стала как будто еще крупнее, лицо резче. Руки — торопливые, бесконечно подвижные руки — теребили шарф. Шарф когда-то был белым…

— Вы тоже изменились.

— Себя-то я знаю. Третьего дня ночевал в квартире с зеркалом. — Грин усмехнулся: — «С его тощей фигуры уныло свисала шинель. Морщины заросли клочковатым кустарником, как расщелины в горах. А глаза тусклые, без выражения». Похоже?

— Наверно, похоже. Только не для меня. Я не барышня, фотокарточек с автографами не собираю. Сужу по книгам.

— И жестко иной раз судите.

— Судил. По должности критика. И полагал, по праву. Сейчас проще. Смотрю на книги и думаю: что-то оставлю, если придется нести на толкучку… Ну, да бог с ним. Скажите лучше: откуда вы? где вы?

— Откуда? Ах, да… С толкучки. Вот видите, шапку купил. А где я? Не знаю, право. — Грин устало махнул рукой. — Был в армии. Болел тифом. Сейчас — где удастся.

Он замолчал. Кружились стволы винтовок. Дороги, изъеденные грязью. Белые фигуры с носилками. Длинный и скучный, как старый роман, барак для сыпнотифозных. Он вздохнул: «Старый роман?» Разговор брел, спотыкался, как на ухабах. Революция, судьбы России, судьбы литературы… Почему они говорят с картошке, о тифе, о грязи на улицах? Разве всю жизнь не мечтал о необычайном один, разве умер в другом умный, все понимающий бес…

Но слов таких не было.

— Вы курите еще, Александр Степанович?

— Нет.

— Бросили?

— Это меня бросили. Курить-то нечего.

— А я, представьте, сам бросил.

— Жаль.

— Напротив.

Мягкий сверток лег в ладонь Грина, горячая рука сомкнула его пальцы.

— Потом… потом посмотрите. Пойду. Простите, замерз, нездоров. Пишите? Напрасно. Обязательно надо писать. Ну, бог даст, еще свидимся…

«Писать?» — Грин тяжело закашлялся. Машинально развернул сверток: махорка. Подарку не было цены.

Прохожие, занятые собственными делами, не очень-то интересовались худым сутулым человеком, по щекам которого бежали слезы.

Шарик мягко, но настойчиво тянул его за палец.

Мир повеселел, пропущенный сквозь сизый фильтр табачного дыма. Как со старинной монеты, с него сползала окалина, обнажая звонкую рыжую медь. Город жил. В нем были звуки и краски. Город двигался, работал, плакал и пел. В этом было главное.

У дорожной канавы, каких много в городе, сидела на корточках девочка. Лет одиннадцати, не больше. Грин заметил ее в тот момент, когда, разжав пальцы, она бережно опустила в воду деревянную лодочку с белым лоскутом паруса на мачте.