Павел Гельбак - ...И вся жизнь

Вскоре произошло и совсем непонятное, что и объяснить толком никто не мог. Отмечалось десятилетие Витебской авиационной истребительной бригады. Много добрых слов о ней написали в военных газетах. В приказе Народного Комиссара Обороны говорилось следующее… Где это у меня записано? Подожди…

Павел Петрович раскрыл папку, стал перекладывать бумаги. Наконец нашел нужную, прочитал:

«На протяжении ряда лет 40-я авиабригада под руководством комбрига т. Смушкевича и его помощника по политической части полкового комиссара т. Гальцева систематически повышала уровень боевой и политической подготовки при одновременном снижении аварийности.

Особенно больших успехов в боевой подготовке авиабригада достигла во второй половине 1936 учебного года, имея за этот период днем и ночью 10 800 часов налета и 15 700 посадок».

Дальше в приказе отмечалось, что в бригаде выросло много опытных летчиков, командиров, которые с успехом несут службу в других частях ВВС.

Как видишь, приказ высоко оценил заслуги бригады. Юбилей отмечали торжественно. Приехали гости из Москвы, из других авиационных частей, работники ЦК Компартии Белоруссии и белорусского правительства. Не было на торжествах только командира бригады. И гости, и офицеры бригады терялись в догадках: куда подевался Смушкевич. Ведь накануне его видели. Он лично проверял все, что было связано с подготовкой к торжествам. Может быть, заболел? Пошли на квартиру. Бася Соломоновна лишь недоуменно разводила руками.

— Сама не знаю. Ночью позвонили из Москвы, и он куда-то уехал… Даже чемодана с собой не взял.

Теперь, пожалуй, самое время послушать, что позднее рассказывала Бася Соломоновна о таинственном исчезновении из Витебска мужа:

— Что я могу рассказать? В ту пору у меня голова изболелась от тяжелых мыслей. Все празднуют, радуются. Меня на вечер пригласили. Слушаю торжественные речи, песни, смотрю, как люди танцуют, а у самой только одна мысль: «Что же с Яшей, куда он подевался? Это же неспроста его вызвали, не дали возможности в таком празднике участвовать. Тут же его работа, можно сказать, вся жизнь оценивается, а его самого нет».

Сколько ни думаю, каких только догадок ни строю — ничего не могу понять и еще больше расстраиваюсь. Пришла после вечера домой, обняла дочек и горько заплакала.

— Что с нашим папочкой произошло, почему он о себе никакой весточки не подает?

Еще не начало светать, когда меня разбудил стук в дверь. Явился полковой комиссар Гальцев.

— Бася Соломоновна, дорогая, не волнуйтесь, — говорит. А у меня ноги подкашиваются. Перед глазами круги идут. — Одевайте детей и езжайте на аэродром. Машина у подъезда ждет.

— Что с Яшей? — кричу. Розочка и Лени́на проснулись. Испуганно глазенки таращат. Роза спрашивает: «Где папа?»

— Жив и здоров, — успокаивает полковой комиссар. — Скоро вы его увидите. Сейчас самолет пойдет в Москву. Он вас ждет.

Не помню, как мы оделись, как приехали на аэродром, летели в Москву. Только самолет приземлился на центральном аэродроме столицы, как к трапу подбежал Яков Владимирович. Одет как-то странно. Мы его привыкли видеть в военной форме, а здесь в гражданском костюме. На голове вместо фуражки берет, кожаная курточка в обтяжку, длинные брюки, вместо сапог остроносые штиблеты. Нет на костюме ни петлиц бирюзовых, ни красных ромбов.

— Что случилось, Яшенька? — всплеснула я руками.

Он же смеется. Явно доволен, даже больше скажу — счастлив.

— Ничего я тебе, Басенька, сказать не могу. Только все в порядке. Увидимся мы не скоро. Писать я тебе не смогу. Но ты не волнуйся. Береги детей. А сейчас давай прощаться. Нет времени…

Он взял на руки Розочку и Лени́ну. Те его ручонками за шею обняли, а он кружится, говорит им разные ласковые слова.

Толком я ничего не узнала во время этого скоропалительного свидания с мужем. Единственно, что поняла, что Смушкевичу дали специальное задание, о котором он не имеет права даже мне сказать, своему самому близкому человеку.

Ноги ныли от усталости. Целый день Ткаченко с внуком ходили по улицам Клайпеды. Побывали и в рыбном порту. Герке очень хотелось попасть на Большой морозильный траулер, носящий имя Якова Смушкевича. Но траулера в порту не оказалось. «Смушкевич» снова ушел на промысел. Ткаченко об этом жалел не меньше, чем внук. Он собирался писать о команде траулера, обещал дать в газету очерк.

В купе их было трое. Герка на верхней полке, а внизу устроились дед и старый полковник. Хоть и устал за день Герка, но спать не хотелось; пока пили чай, попросил деда: