Борис Бондаренко - Залив Терпения (Повести)

— Не знаю, что и сказать вам, Саша, — не сразу ответила Анна Григорьевна. — Может, и верно говорят, что чужая душа потемки… Только мне кажется, что наговариваете вы на себя. И сына вы любите, и к жене не так плохо относитесь…

— Как вы сказали? — переспросил Александр.

— Что? — не поняла Анна Григорьевна.

— Ну, о жене… Не так плохо отношусь, да?

— А что, не так что-нибудь? — забеспокоилась Анна Григорьевна.

— Нет-нет, все так, продолжайте, пожалуйста.

Анна Григорьевна внимательно посмотрела на него и тихо сказала:

— Сейчас вы только о Лиле думаете, ждете ее ответа, — потому так все и кажется вам. А как получите письмо — все по-другому будет.

— Это вы верно сказали, что я только о Лиле думаю… А вы думаете, напишет она мне?

— Напишет, — уверенно проговорила Анна Григорьевна.

— А ведь не напишет, — медленно сказал Александр, только сейчас поняв, что Лиля действительно не напишет. — Может быть, и хорошо, что не напишет, — совсем уж странные слова сказал он. — Мне даже кажется, что она знает, о чем я все эти дни думаю, и знает, что всего-то я еще не додумал, не понял, — потому и не напишет. Мне кажется, она все обо мне знает…

Анна Григорьевна с тревогой посмотрела на него, — видно, такое уж лицо было у него, — и Александр улыбнулся ей, закурил:

— Да вы не волнуйтесь за меня, Анна Григорьевна… Давно я так откровенно не говорил ни с кем. Да, пожалуй, и с самим собой таким откровенным не был. Ведь очень легко уйти от откровенности, и не перед другими, об этом я уж не говорю, с другими-то я почти никогда откровенным не был, вот только с Лилей… А то до сих пор всегда так бывало, что как только начнешь думать о чем-то важном, и если есть в этом важном что-нибудь тяжелое или просто неприятное — тут же другие мысли, легонькие, на выручку приходят… А чаще всего сядешь за работу — она-то от всего спасает и всегда под рукой… А что не додумал — так бог с ним, само как-нибудь решится. И решается, конечно, — потому что все на свете как-нибудь да решается. Знаете, в математике есть такие задачи, которые вообще не решаются, но если это удается доказать — это тоже считается решением, и иногда такое-то решение и бывает самым важным. У меня самого такая задача была. Года три ее пытались решить, и так и этак пробовали — ничего не получалось, а я взял да и доказал, что ничего получиться и не должно было. Не потому, конечно, что я такой уж умный, а просто первый догадался, что решения может и не быть.

Александр невесело усмехнулся.

— И представьте, вскоре после той удачи мне пришлось уйти оттуда — очень уж трудно стало работать. И вовсе не из-за какой-то зависти такое отношение ко мне было, я ведь знаю… Да, но я отвлекся. Я ведь о том говорил, как легко быть неоткровенным с собой. Или это только у меня так?

Он помолчал, склонив голову к левому плечу, словно прислушивался в себе к чему-то. Молчала и Анна Григорьевна.

— Вы не устали? — спросил Александр.

— Нет… Вы поешьте, Саша.

— Спасибо, я не хочу… Тогда еще немного посидим, хорошо?

— Конечно. Я только вязанье возьму, — Анна Григорьевна виновато посмотрела на него. — Не привыкла сидеть без дела, руки начинают мешать.

— Конечно, конечно…

Анна Григорьевна взяла вязанье, надела очки с переломленными, слабо связанными нитками дужками и неторопливо задвигала спицами, ярко мелькавшими в ее маленьких сухих руках. Александр, глядя на спицы, сказал:

— Я вам очки из Москвы пришлю. Скажите, какой у вас номер.

Анна Григорьевна улыбнулась.

— Не нужно, у меня есть новые. Привыкла к этим, они у меня уже лет десять… Вы пейте, Саша, если хотите.

Александр допил вино, помолчал и снова заговорил:

— Когда я вспоминаю о том, что было у меня с Лилей, то, честное слово, просто не понимаю многих своих поступков. Почему, скажем, я так долго не ехал к ней после первого зимнего свидания? Ну, надо было отправляться на целину, ну, болел, — но, господи, какая это мелочь! Знать бы сейчас, что она ждет меня, как тогда ждала, что я нужен ей, должен что-то сделать для нее, — да я бы любую работу бросил, все на свете, пешком бы пошел — лишь бы быть с ней… А почему тогда не поехал? Почему не остался с ней хотя бы на год, не помог ей подготовиться в университет? То есть тогда все объяснялось просто и логично — я знал, что она не допустит, чтобы я бросил университет, ставил себя на ее место и знал, что поступил бы точно так же… Но ведь я в конце концов мужчина, мне и решать, я в первую очередь должен был позаботиться о нашем будущем. А я пошел на поводу у этой элементарной логики, повздыхал — что ж поделаешь, придется подождать, я же не виноват… Но ведь такая логика разве что в математике хороша, а в любви другая должна быть! А я понадеялся на «великую» силу нашей любви… А на деле получилось, что сила-то требовалась только от нее, а не от меня… Почему я не мог додуматься до такой простой вещи — что я нужен ей? — с силой сказал Александр. — Нужен так, как никто другой ей не мог быть нужен, что только я мог дать ей то самое главное, что один человек может дать другому? И что по сравнению с этим какая-то целина, какие-то лекции, какой-то год? А вот не догадался… А ведь любил же я ее, очень любил… И не сомневался в том, что другой любви у меня не будет, да и не надо… Или все дело в моей слабохарактерности, что ли, в моем эгоизме? Странная ведь вещь получается… Никто никогда не считал меня слабым человеком. Наоборот — сколько раз подчеркивали мое упорство, силу воли, предсказывали мне большое будущее… И ведь в моей работе все это было — и воля, и упорство, этого-то не отнимешь, удавалось мне решать проблемы сложнейшие, которые другим оказывались не по плечу… Да и с детства я был очень удачлив. Учился легко, способности у меня были явно выше средних. И дальше все было гладко — в университете, в аспирантуре, на работе. В двадцать пять уже кандидатом стал, лет через пять, наверно, в доктора выйду, — кажется, чего еще желать? А вот встретился с Лилей, говорил с ней — и иногда таким… мальчишкой чувствовал себя, таким заурядным, непонимающим, никчемным человечком… И сейчас порой такая пустота в душе, что хочется поехать к Лиле и сказать: что хочешь делай, а от себя не гони — пропаду… Как будто выдернули из меня какой-то стержень, на котором вся моя жизнь, все человеческое во мне держалось, и теперь кто угодно и что угодно может согнуть и смять меня. И так неожиданно все это…