Ефим Пермитин - Ручьи весенние

А разоделись-то, разоделись как, девушки!

— Это же наш долгожданный праздник! — оправдывалась Груня. — Мы столько мечтали об этом дне! Жаль, Верочки с нами нет, — глядя на Андрея, добавила Груня.

После торжественной части началось веселье.

— Как работали до седьмого пота, так и плясать будем — до утра! — сказала Груня Воронина.

И, как будто подслушав эти ее слова, в фойе зарокотал баян. Играл Боголепов. Вскочив со стула, Боголепов «рванул» русского и прямо с баяном пошел вприсядку. На середине зала остановился, выпрямился во весь рост, притопнул и вместе с ним вприсядку пошел по кругу точно из-под земли выросший Поль Робсон. На них смотрел и улыбался Саша Фарутин.

«Вот, оказывается, с какими двумя подарками приехал к девушкам директор», — подумал Андрей.

Танцевали без перерыва. Наконец баян смолк, и зал огласился заразительным хохотом Боголепова. Смех его, густой, пьянящий, казалось, кружился и пенился, и невозможно было удержаться, чтобы не засмеяться вместе с ним. И все смеялись и кричали что-то бестолково-веселое, искристое.

Крики и смех перекрыл могучий боголеповский бас:

— Дорогие мои! Я буду прямо говорить: вы дружно» поработали, а сейчас так же дружно веселитесь. Есть, такая башкирская поговорка: «Человек с друзьями — степь в цветах. Человек без друзей — горсть пыли». Тут собрались коренные друзья. Так не жалейте же каблуков и глоток! Пляшите, пойте!..

На рассвете, выходя из зала, Андрей заметил Поля Робсона и Машу. Они стояли у стены, в стороне от других. Держась за руки, говорили вполголоса. Андрей расслышал слова Маши:

— Мне сказали, что тебе нужна не девчонка, а женщина средних лет. Посмотри на меня, Иван, за лето я догнала тебя годами…

Андрей, ступая на носки, поспешно вышел.

Теперь он ехал скошенными лугами и вспоминал, как его Вера скакала тут по весеннему половодью. Рядом со смуглым, решительным лицом Веры всплывали лица ее подруг: праздничной, счастливой Груни, сияющей Маши, улыбающейся Фроси… «Это и есть настоящая человеческая красота!» — думал Андрей, и сердце его переполнилось гордостью. Да, он гордился ими. И каждая из них ему казалась сестрой Веры. И, словно споря с их скромной красотой, перед ним возник другой образ — хрупкой, блестящей Неточки. Холодный блеск. Никого не греющий бенгальский огонь.

— Права Маша, — отгоняя неприятные мысли о Неточке, заговорил вслух Андрей, — год назад следовало побывать у Лойко: сколько я плутал как слепой.

Как и после зимней поездки по колхозам с Леонтьевым, Андрею казалось, что он многое увидел, осмыслил и только теперь начнет работать по-новому.

А дорога все поднималась и поднималась с лугов на гриву. Наезженная, сухая, она была тверда, словно кость. Наконец он выехал на развалистую гриву с полями колхоза «Путь Ленина» и невольно остановил коня. Далеко на горизонте, там, где под самые небеса уходили горы, на склонах которых разбросаны жалкие посевы колхоза имени Жданова, уже упала первая пороша. Розовое утреннее солнце, как зимой, багрово зажгло снега.

Со сверкающих хребтов тянуло холодом. «Прихватило пшеничку на горах… Я веселюсь тут, а Вера мучается…»

Первый снег был сигналом большой тревоги. Главный агроном обжег коня плетью и поскакал.

На Октябрьские праздники Гордей Миронович и Настасья Фетисовна пригласили Андрея с Верой в гости.

Для молодых людей это была счастливая поездка, запомнившаяся на всю жизнь.

Все было радостно: и как ехали туда в директорском «газике», и как неожиданно из набежавшей тучи повалил крупный мягкий снег, словно вверху ощипывали лебедей… Но снег шел недолго, и снова выглянуло солнце.

Лебяжий пух растаял, а наезженная «кремневая» дорога заискрилась, как отлакированный ремень.

В Маральих Рожках Андрея и Веру ждал «сурприз», как сказала бывшая алтайская партизанка Настасья Фетисовна: рано утром «неожиданно» из Москвы прибыли родители Андрея с неизменным другом всей семьи Корневых, отцом Неточки, Алексеем Белозеровым.

— Неудержимо потянуло на родину… Шутки в деле, сынок, больше тридцати пяти лет не бывал… Захотелось посмотреть, походить, вспомнить юность… Вот мы с Алексеем и решили катануть на самолете до Барнаула… Мать, конечно, в слезы и тоже увязалась с нами… — неловко объяснял полураздетому, выскочившему в кухню Андрею «неожиданный» свой приезд генерал, а сам все смотрел на дверь соседней комнаты.

Мать же молча, с такой стремительностью бросилась к Андрею, так прижалась к нему мокрым от слез лицом, так крепко вцепилась в него, точно боялась, что какая-то сила, во много раз превосходящая силу материнской ее любви, оторвет сына от нее, как это случилось год тому назад в Москве.