Григорий Коновалов - Постой в Кудеярове

Веселыми кружевами выткались мелкие морщинки на розовом лице батюшки.

— Кого-кого хочешь взять-то? — ласково спросил он, положив руку на голову Дорофея.

— Тетку Ульку.

— Господи, как хорошо-то! С нею я тебя повенчаю без денег. А за этот пятак купи конфет Милке.

Указал батюшка на Милку и будто взял да и разделил одну душу на двоих, половину — Милке, половину — Дорофею. Приживил он Дорофея к Милке на всю-то жизнь…

Тьма была душная, пахло пылью, цветами, теплым прудом и гусями.

В доме тетки Ульяны скрипнула сенечная дверь. Не так, как прежде, — добродушно, нараспев, — а жестковато, сварливо. По садовой дорожке приближался к калитке мужчина важной валкостью, поскрипывая кожаными ремнями на офицерском, без знаков различия, мундире.

Дорофей признал в нем Алешку Денежкина, своего сочти сверстника, и отступил под навес акаций.

— Леня, когда ждать? — метнулся из сеней голос, будто теткин, но без былого веселого перелива.

— Хоть бы на фронт от етих дежурств; ни днем, на ночью покоя нет.

Дорофей выждал, пока, простучав по мосткам, не заглохли Алешкины шаги, тихо открыл калитку, пошел к сеням, пригибаясь под вишнями. В темных сенцах столкнулся с кем-то и, качнувшись, непроизвольно обнял плечи — теплые, женские.

— Прошу прощения…

— В темноте, да не в обиде, — голос так дрогнул, что сердце у Дорофея заныло.

— Тетя Уля! Это я, Дорофей…

— А я уж набегала к казарме поглядеть со сторонки, каким офицером выдурился мой Дорофейка. Ведь мы, бабы, все секреты знаем. И когда ты приехал? Чего долго не заявлялся? Вон Алексей часа два ждал тебя…

— Он тут кто?

— Да вроде… постоялец. А так — дитя у них…

Враз поостыл Дорофей: стоит ли встречаться с Милкой?

«Но ведь я не чужой им… Да и ничего мне от них не надо. Поговорю, выпью, если угостят…»

На кухне тетка Ульяна зажгла керосиновую лампу, спустила на окно закатанную кверху черную завеску. Отяжелела тетка на ногу, в стане располнела. И глаза уже не блестят. Видать, слезы пригасили блеск.

Жила тетка в боковушке напротив кухни. Горницу с двумя спальнями занимали дочь и Алексей Денежкин.

Слабосердечной стала Ульяна, уж очень горестно глядела на суровое лицо племянника, плакала, запивая слезы травяным настоем.

— В ту войну мужа сбелосветили, эта — Федю отняла… под Москвой. Восемнадцати с половиной лет… А тут от Васи нету вестей… Господи, ведь пуля только еще летит к сыну, а материно сердце уже мрет, холодеет…

Дорофей отвел в сторону влажно-потяжелевшие глаза и долго не мог взглянуть на Ульяну, сквозь шум в голове слышал ее свыкшийся со страданием голос:

— Разваливаюсь я совсем… Времечко жерновами перемалывает.

— Тетя Уля, скажи своему зятю, чтобы не особенно форсисто рвался на фронт, дежурил бы тут исправно.

— Его не возьмут, по брони оставили. Он послушный, сказали: сиди и руководи, он и сидит, руководит.

— Кем и чем?

— На суконной фабрике… Боятся его. Праведный он.

«Ишь, гад праведный, отхватил дом, Милку увел…»

— Обижает? — спросил Дорофей, в надежде поругаться с Денежкиным. И очень огорчился: жалоб у тетки не было.

— Если Милка довольна, я рад.

— О жизни не скажешь — довольна, она не тем словом выговаривается, жизнь-то.

— Я говорю, мне все равно, если она нашла, — отрезал Дорофей.

— Раз как-то мамка заставила меня в праздник теленка пасти в лугах, — встряла в разговор Милка, — и уж так мне было обидно, что заплакала я. А ты пришел и вместе со мною пас.

— Нашла я вас в лебеде, спите около теленка… — улыбнулась тетка Ульяна.

— А помнишь, Милка, сорвали с меня картуз ребятишки, перекидывают друг другу, а я мечусь между ними. Изнемог, сел на траву и реву! Ты выручила картуз.

— Вы неразлучными росли. То за твоей матерью ходили, то за мной. Помнишь мать свою? — сказала Ульяна.

— Огорчил я ее. Послала раз в церковь, а я сел на дорогу, снял сапоги. Мол, не пойду. Портянками меня она отлупцевала. Ох, как жалко мамку…

— Рано померла Варя. Весной на пашне застудилась, скоротечную схватила. Лежала в сенях на циновке камышовой, пришла в себя, попросила тебя показать — проститься захотела. А без Милки ты ни шагу. Взялись рука за руку, зашли в сенцы. Припали к лицу Вари, ты к одной щеке, Милка к другой, и давай в два голоса причитать: «Милая наша мамка, не оставляй нас…» А Варя опять потерялась в жару, глаза видят не людей, а уж другое, что блазнится. Господи, как хорошо поют молитвы за стенкой, говорит…