Ахмедхан Абу-Бакар - Рассказы советских писателей

Мы сумели выделить продукты, чтобы в поле варить для колхозников горячий обед. Давали им немного печеного хлеба. Ох уж этот хлеб военных лет! Кто хоть раз отведал его, никогда не забудет его вкуса! А ту постную, без мяса и почти без масла кашу теперь не всякая собака станет есть. Но тогда, тогда люди были готовы взять за грудки каждого, кто попробует лишить их этого варева.

Мне говорили: «Давай, Аманша», а я говорил: «Давай, Бепбе». Я был вынужден ввести один жесткий или жестокий, как хочешь, так и называй, перман. Если человек до полудня не успел сжать четыре сотки пшеницы, нет ему обеда. Если он не прошел с кетменем шесть соток хлопчатника — пусть стоит рядом и смотрит, как едят другие. А не нравится — может отвернуться, я не возражаю…

Я знал, что такое не придется тебе по душе. Я ездил по полям. Председатель должен все видеть своими глазами. И как сеют хлопок и хлеб, и как выполняются его приказы. К полудню я приехал к тебе — ты досеивал пшеницу на самой кромке песков, в том месте, которое называется у нас «Двор Аллалы». Была, по-моему, середина июня, но жара стояла июльская, Ноздри раздражал запах солодки, налившейся соком. Трудно было дышать.

Почему же все-таки я часто вспоминаю те дни? Не проходило ведь недели, чтобы чей-то дом не посетило горе. В ушах звенело от женских причитаний по далекому покойнику, которого нельзя даже честь честью похоронить в земле отцов. Так почему же в моих воспоминаниях нет горечи? Может быть, потому, что я делал дело, давал хлеб и мясо, шерсть для варежек, хлопок, из которого не только ткут материю, но и делают порох.

Так надо было. Я даже думаю, что если бы все были такими — такими, как ты, Бепбе, то мы бы не выстояли в той войне… О твердости, о несгибаемости мы слушали передачи по единственному на весь колхоз репродуктору, что висел на столбе у конторы. Ты так понимал это, я — иначе, но башлыком, начальником, был я.

Изредка возвращались односельчане. Кто без руки, кто — с костылем. Мы засиживались возле правления, слушая бесконечные рассказы фронтовиков. Уже и луна всходила, а разговор все не мог иссякнуть. Ты — тоже фронтовик — был им ближе, чем я. Вы всегда находили общий язык. Твое слово было им дорого, как клочок газеты для самокрутки.

Расходясь по домам, мы на прощанье старались угадать, какой будет жизнь, когда мы одолеем врага. «Тот, кто переживет эту войну, — говорил я, — будет жить в раю». Ты, Бепбе, в ответ грустно вздыхал. «Не вздыхай, не молчи, скажи и ты что-нибудь», — настаивал я. Мне всегда хотелось заставить тебя согласиться со мной. А ты отвечал: «Аманша!.. Не слишком ли ты быстро хочешь загнать людей в рай?» И еще развивал свою мысль, — что будут трудности и после победы, что не сразу забудется горе, причиненное войной многим людям.

Я невольно ушел от того дня, о котором вспомнил. Нет, я к нему вернусь, потому что я был прав.

На «Двор Аллалы» я собирался приехать к обеду и приехал к обеду. Огонь под казаном прогорел, каша была готовая, все подходили с мисками в руках. Огульнур-эдже — да, ты не знаешь, в позапрошлом году она умерла, да будет светлым место, где она покоится, — Огульнур-эдже заварила мне чай и вопросительно посмотрела на тебя, своего бригадира.

Ты молчал, и она вынуждена была спросить:

— Бепбе-ага, не пора ли делить кашу?

Ты сумрачно ответил:

— Почему же не пора? Солнце поднялось к полдню. Дели…

Я не мог делать вида, что это меня не касается, Я спросил:

— Все ли твои люди выполнили сегодня норму?

Ты бросил окурок, который уже обжигал губы:

— А какая разница, башлык? Если они останутся голодными, то и до конца дня мало что сделают.

Огульнур-эдже продолжала стоять с черпаком в руке, не зная, что делать, а ты снова сказал ей:

— Ты разве не слышала? Дели.

— Постой, — сказал я поварихе и попросил у тебя табель на выполненную с утра работу.

Четыре женщины, которым обеда не полагалось, не постеснялись в открытую проклинать того, кто их обеда лишил. Ты это слышал, и я это слышал.

Начала Дурлигозель:

— Пусть!.. Пусть он и его толстуха Нурджемал подавятся нашей долей!

Подошла с дальнего участка еще одна, совсем молоденькая, узнала, что обеда ей не будет, — и заплакала. Дурлигозель, не сдержавшись, крикнула уже прямо мне:

— Пусть слезы этой молодой вдовы выжгут твои глаза… Хей, башлык, слышишь? Я тебе это говорю!

Ты — бригадир — не остановил эти оскорбления. А оскорбляли ведь не меня. Оскорбляли председательскую должность. Тем самым ты принял их сторону. Плевать мне было на две ложки каши! Ты этим черпаком замахивался на меня.