Ахмедхан Абу-Бакар - Рассказы советских писателей

Фотографу почему-то стало жаль Хадишу. Он еще раз посмотрел на фотокарточку молодого мужчины в Военной форме и спросил:

— А у тебя в доме есть карточка, где ты совсем молодая?

Молодухи с детьми, старушонки, окружившие фотографа, смотрели на него с удивлением: «Зачем ему девичья карточка Хадиши?»

Хадиша молча протянула руку за фотокарточкой Максута. Подождала.

— Зачем тебе понадобилась моя девичья карточка? Не фотографировалась я отдельно. В сундуке валялась одна, где мы с подружкой сняты еще в девках. Кто знает, может, до сих пор и лежит. Кому она нужна? — вздохнула Хадиша.

— А ты принеси-ка мне ее, — попросил фотограф.

— Вот пристал! Да зачем она тебе? — удивилась старуха, не замечая, что все еще стоит с протянутой рукой.

— А ты принеси сначала. Потом посмотришь.

— Далась я тебе, дураку! — в сердцах сказала Хадиша. — Ты уж лучше эту увеличь!

Но фотограф заупрямился:

— Принеси свою сурету!

— Эх, сразу видно, что упрямый. Как вобьет себе в башку что-нибудь, так и не отступится, пока своего не добьется, — засмеялась Хадиша и пошла домой, послушная, как девчонка. Вскоре она уже вернулась с карточкой.

Фотограф оценивающе посмотрел на улыбающихся юных подруг, затем на молодого Максута, почесал затылок и коротко кивнул. Посмотрев на Хадишу, он покачал головой.

— Что? Не похожа? — встревожилась вдруг Хадиша. — Или не веришь? Вот, смотри, это — я, а рядом — подруга моя Улбосын. Вместе росли. За одной партой сидели. В одном ауле жили, да только она раньше меня вышла замуж. Незадолго до ее свадьбы сфотографировались. Видишь, смеемся. Не знали еще, что нас ждет, какие великие испытания. Не могу сказать, что Улбосын счастлива. Ушел и ее муж на войну, а обернулся «похоронкой». Сын остался единственный. Вырос парень, джигитом стал, кормильцем и опорой матери. Что ж, и это счастье! Место отца заступил, не дал погаснуть огню в его очаге.

Фотограф смотрел на стоявшую перед ним старуху, с изрытым морщинками лицом и старался найти в ней сходство с веселой девчушкой, что была на снимке. Только живые искрометные глаза были, казалось, те же…

Через неделю крошечный «Запорожец» фотографа снова пропылил по аулу и остановился на старом месте. Он уже успел принять вид бывалого путешественника. Фотограф выполнил все заказы колхозников. К великой радости людей, он тут же роздал их на руки.

— Ой-бой! Да ты здесь просто городской щеголь! — восторгалась одна.

— Да и ты красавица писаная! — хохотал тот в ответ.

Фотограф был лакировщиком действительности. Людей, изображенных на старых фотокарточках, он, невзирая на лица, наряжал в моднейшие куртки и респектабельные смокинги. Если ты раньше фотографировался в бешмете, чапане или чекмене, то теперь перед глазами односельчан представал чернофрачным дипломатом, правда, стриженным под полубокс, или элегантной светской леди в косынке.

С трудом передвигая изувеченные ревматизмом ноги, пришла сюда и Хадиша. Фотограф молча вручил ей большую фотографию, наклеенную на картон. Хадиша сначала не узнала. Она вытерла платком пот с лица и снова взглянула на фотокарточку, держа ее на расстоянии. Бровь ее удивленно поползла вверх. Она растерянно моргнула и впилась глазами в это чудо. «Ах, господи! Да что это такое?» — шептала она про себя. Люди столпились вокруг и молчали растерянно.

— Ха! Ты ли это, Хадиша? — вскричала, наконец, ехидная Акшай. — Что же это муженек твой на тебя и не смотрит? Поссорились вы, что ли, перед тем, как идти к фотографу?

Именно эти слова хотела сказать фотографу Хадиша, но теперь сдержалась.

— Карош! Карашо!

Фотограф, который боялся, что старуха учинит скандал, сразу успокоился и вздохнул облегченно. На фотографии был изображен Максут, демобилизованный властью районного фотографа. Был он одет в моднейшую черную пару. Грудь его украшал великолепный галстук и белоснежная рубашка. Но фуражку рыцарь штатива и объектива не тронул. Мастерство его было не столь высоким, чтобы заниматься чужими головами. Максут стоял, хмуря брови, словно стесняясь себя, не по своей воле напялившего на плечи костюм моды семидесятых годов, когда ему гораздо привычней было носить фуражку образца сорокового года. По всей видимости, фотографа мучил творческий зуд. Он вырезал бедную Улбосын и на ее место вклеил Максута, переснял и увеличил. Его тянуло наряжать людей в новые костюмы, объединять их своей волей, придавать им нелепую, чуждую красоту. Не будем смеяться. Ему хотелось, чтобы люди всегда были нарядны и веселы. Ему хотелось, чтобы молодые, разлученные войной, снова были вместе. Разве это так уж смешно?