Фрида Вигдорова - Учитель

— Мать твою… — сказал Петр Николаевич.

…Сергей отрывал переплеты, рассыпал книгу на страницы, Петр Николаевич посылал ее в печь по листку. Едва он кидал кипу потолще, огонь начинал задыхаться.

— Черт бы его подрал, этого Львова… архитектор. На кой бес ему история?

— А вам? Вы строитель. На кой черт вам история, и жития святых, и «Всемирный путешественник», и…

— Заткнись. Что у тебя там?

— Лариса Рейснер.

— Красивая была женщина.

— Может, оставим? Она умерла.

— Она была женой Радека. Давай сюда. — И Петр Николаевич сам отодрал темную обложку, на которой угловатыми красивыми буквами отчетливо было написано: «Фронт. 1918 год».

Воспоминания генерала Деникина… Воспоминания генерала Краснова… Воспоминания адъютанта Май-Маевского…

— Страшно? — спросил Сергей.

— Страшно, — ответил Петр Николаевич.

— А меня вы не боитесь?

— Заткнись…

— Чего вы боитесь? Ведь вы ни в чем не виноваты.

— Не говори о том, чего не понимаешь. Слышишь? В двери стучат… Все… Иди отопри. И сразу к себе в комнату. Ты ни при чем. Слышишь?

Сергей вышел в коридор, чуть постоял перед входной дверью, потом спросил:

— Кто тут?

— Сережа, это я…

Это была Арутюнова. Она плясала на свадьбе у приятельницы и в сутолоке забыла взять с собою ключи. Провинившись, она бывала очень вежливой и ласковой. Она очень извинялась, что нарушила Сережин сон.

— Поди, поди к себе, ложись, — причитала она.

А ему и впрямь пришлось сначала пойти в свою комнату — нельзя же было на глазах у Арутюновой в три часа ночи стучаться к Петру Николаевичу… О чем он думал, пока Сергей не шел?

А наутро Арутюнова спросила:

— И чего вы всю ночь напролет топили? Уж не такой мороз на дворе, чтобы топить всю ночь напролет.

— Лихорадило меня. Я и попросил Сергея потопить.

К вечеру они набили книгами рюкзак, взяли лыжи и поехали в лес.

— Походим на лыжах, — пояснил Петр Николаевич мимоходом. Он вышел на кухню, взял чайник и повторил: — Прогуляемся…

— Вот люди! — сказала Арутюнова. — Лихорадит, а он в лес! На ночь-то глядя!

Петр Николаевич мудрил: велел Сергею сойти в Ольгине, а сам поехал до Шупарова. Условились встретиться за полем у шупаровского леса. Поле было все в снежном дыму, идти было трудно, и Сергей боялся, что собьется с пути… А потом они жгли ночью костер, и пламя деловито пожирало книгу за книгой: и бумагу и переплеты…

— Все-таки все мы родились с милиционером в душе, — сказал Петр Николаевич.

— Не с милиционером, а с зайцем, — сказал Сергей.

А много времени спустя был вечер, который Сергей тоже запомнил навсегда. Он вошел к Петру Николаевичу за какой-то книгой. Петр Николаевич сидел в качалке, держа перед собой развернутый газетный лист. Сергей заглянул: это было обвинительное заключение по делу правотроцкистского блока.

Сергей, ни слова не говоря, рылся в книгах. Петр Николаевич шуршал газетой. Оба молчали.

— Брехня, — вдруг сказал Петр Николаевич, потом испуганно посмотрел на Сергея. — Брехня, — повторил он, чуть подумав, другим — спокойным и безнадежным — голосом.

— Брехня, — кивнул Сергей и, сказав это, понял, что и в самом деле — неправда. И еще он понял: иногда очень важно сказать вслух то, о чем боишься даже подумать.

…С точки зрения тридцать девятого года разговор с Володей Сурминым был чистейшей бессмыслицей: Сергей уже давно и твердо знал, что на эти темы лучше не разговаривать ни с кем. Он не хуже других знал, как поступают иной раз ученики со своими учителями. Но он исключил это из памяти и сознания. Когда бросаешься в водоворот, нельзя знать, хороший ли пример ты подаешь, бросаешься потому, что не можешь иначе. Иногда не должно спускаться со ступеньки на ступеньку. Иногда должно прыгнуть с десятого этажа.

«Вы — мой учитель», — сказал Володя Сурмин. Ты учитель и поэтому указываешь им путь по лестнице. И конечно, не советуешь прыгать с десятого этажа. Между тем все лестницы ведут в тупик. Конечно, можно всю жизнь ходить по лестницам и коридорам и не замечать тупиков. И недурно себя чувствовать. И твоих учеников заколдует путаница коридоров и лестниц, и всю жизнь они будут чинно подниматься и спускаться по ступенькам. А если совсем иначе? Если полная свобода? Пусть ходят в башмаках на несколько номеров больше. И натирают мозоли. Но, может быть, они дорастут до этой обуви?

Сергей приходил в класс, и между ним и детьми не стояло никаких преград. Он и дети. То, что он должен им сказать. То, что они хотят спросить. Неправда. Между ним и Колей Ипполитовым стояла преграда. И он не сумел ее разрушить. Да и не пытался, если говорить начистоту. Почему? Прошло много лет. Пора бы понять себя. Времени на это было отпущено немало.