Матильда Юфит - Осенним днем в парке

А Самарин все смотрит и смотрит. Так изучает учитель ребятишек, пришедших впервые в класс. Так вглядывается художник в эскизы, приступая к картине. Так перечитывает записные книжки писатель, садясь за повесть. Так знакомится парторг с членами организации.

Вот Самарин бросил окурок и с решительным видом вышел вперед. Младшие командиры уже подравняли строй, подали лейтенанту списки.

— Белацкий! Лобков! Кисель! Кто Кисель?

— Мы, — степенно ответил голубоглазый человек, тот самый, что по-детски улыбался.

— Кисель есть, очень хорошо, теперь надо ложку, — негромко пошутил Самарин. Смешок прошел по рядам. — Флегонтьев!.. Кто Флегонтьев?

— Ну, я… — небрежно ответил молодой, с безучастным выражением лица мужчина.

Самарин внимательно вскинул глаза. Что-то, должно быть, не понравилось ему в этом развалистом парне с толстой шеей. Он строго заметил:

— Как стоите перед командиром? Станьте ровно! Яцына!

Бойкий, с нагловатыми глазами, скуластый, подбористый человек весело отозвался:

— Тут я!

Перекличка окончена. Самарин говорит:

— Товарищи новые бойцы! Наша батарея не имела по сегодняшний день взысканий и замечаний, находится на отличном счету в части, хотя состав батареи менялся, обученные нами артиллерийские расчеты отбывали на фронт. Но тот, кто оставался, понимал свой долг, учил новоприбывших, не жалея сил. Репутацией дорожил. Мы и вас призываем к тому же. Помните, товарищи бойцы: в нашем подразделении не было и не должно быть плохих солдат…

Подошли командиры орудий, и Самарин стал с ними советоваться, кого из старых бойцов, оставшихся на батарее, прикрепить к новичкам. Лобков шустрый, этот сам потребует своего, с ним беспокойства не будет. Кисель слишком тих, надо его соединить с бойким человеком. А вот Флегонтьев… Пусть за Флегонтьевым последит командир орудия Черенков. Лично…

И Самарин многозначительно поднял палец.

Черенков вздохнул и, откозыряв, помотал головой. На лице его отразилось отчаяние.

Самарин привык ко мне, перестал стесняться, реже произносил витиеватые фразы. Я и в столовую ходила вместе с ним и на полигон. И теперь вот сижу рядом, читаем газеты. Он изучает сводку и положение на фронтах, очень интересуется, пишут ли что-нибудь про артиллерию и артиллеристов, нельзя ли «позаимствовать» фронтовой опыт. Видно, что сам вид газетного листа ему приятен, нравится даже запах типографской краски. Когда он рассматривал снимки и обдумывал сводку, глаза его заволокло дымкой, он прищурился и смотрел вдаль, словно забыл, где находится.

Потом очнулся и аккуратно сложил газетный лист.

Я невольно спросила:

— Романы, художественную прозу вы любите?

— Конечно! — Он удивился. Но, стесняясь признаться, что читает для собственного удовольствия, прибавил: — Даже любовный роман и тот помогает лучше понять психику бойца.

Он долго думал о чем-то, искоса взглядывал на меня и наконец спросил в свою очередь:

— А вы, извините, романов не писали?

— Нет, что вы…

— Хотелось бы увидеть человека, написавшего роман.

— Зачем?

— Ну, так. Просто пожать руку. Человек делает благородное дело, такое полезное!

— А вы? Вы разве не делаете?

— Кто? Я? У меня ведь совсем никакого образования. Вот на фронте все отдают… — Он хлопнул по газетному листу, — жизнь отдают, а мы прохлаждаемся…

Ни тени рисовки не было в его словах.

— Прохлаждаетесь? Вы? — Я развела руками.

Работает как черт, обугливается в среднеазиатском пекле, исхаживает в рыжих от пыли сапогах десятки километров в день, ползает по глине на брюхе, обучая бойцов, готовит для фронта артиллерийские расчеты в предельно сжатые сроки — и это называется «прохлаждаемся»!..

Самарин как будто понял мои мысли:

— Мне легко, я ведь работаю с людьми по особому методу.

— По какому это?

— Называется метод индукции, — таинственно сказал он. Щеки его зарумянились, глаза заблестели.

— Индукции? — переспросила я.

— Ну да. В воспитании бойца надо идти от частного к общему, надо подводить человека к цели на примере его собственной жизни… Вам понятно? Это и есть метод индукции.

Тот же плац, тот же часовой под «грибом», то же небо… И только тополь у стены неузнаваемо изменился. За несколько часов короткой весенней ночи огромная тайная работа природы закончилась, почки лопнули, словно их разорвали поодиночке, и из серо-коричневой жесткой и клейкой оболочки показались скатанные, как шинели, в зеленый тугой сверток молодые листья.