Матильда Юфит - Осенним днем в парке

— Да, нельзя распускаться. Будет лучше для самой же тебя…

Люся взяла мужа за руку, как любила делать в больнице, и, перебирая его пальцы, сказала с легкой печалью:

— Надо жить, раз выжила. Что ж делать? Вот уберусь, освобожусь и стану ходить с тобой каждый день к морю. Ты же не против? Будем делать свои десять тысяч шагов.

Виктор входит в купе, милиционер идет за ним. Виктор швыряет рюкзак, кладет теннисную ракетку, опускается на свою скамью. Милиционер пристраивается рядом. Сидящие напротив женщины, старая и молодая, хорошо, даже богато одетые, с интеллигентными лицами, удивлены. Пожилая как будто невзначай передвигает поближе к себе пузатую кожаную сумку, стоящую на столике. Виктор смотрит на нее ненавидяще. «Вот, обратите внимание, — говорит он милиционеру, стараясь усмехнуться, но только зло кривит рот, — попутчицы боятся, думают, что я преступник». Той, что помоложе, неловко. «Никто так не думает», — в сердцах говорит она.

По загорелому лицу милиционера, как легкие всплески ряби на ленивых водах медленной реки, пробегает то недоумение, то жалость, то любопытство. Потом лицо его снова твердеет, становится строгим.

— Ладно, — уже решительно просит Виктор. — Даю слово, что уеду. Да и зачем мне оставаться…

— Лучше уж я дождусь. Как бы опять не уронили себя, — не соглашается милиционер. Он садится поудобнее, подтягивает голенища, любуется новыми, тугими сапогами. — Только, — сомневается он, — есть ли у вас курево на дорогу? Может, сходить купить?

— А если я тем временем сбегу? — дразнит Виктор.

Милиционер обижается.

— Будто я не понимаю, кто вы… — Он вдруг признается: — Я всегда довольный, когда наряд на стадион, люблю… Это высшее из высшего — спорт. — В голосе его сочувствие. — А тут такая с вами неприятность…

— Так вы из уважения сопровождаете меня? Вот как…

Виктор начинает хохотать. Он смеется резко, громко, кадык у него дрожит, и милиционер опасливо тянется к графину с кипяченой мутной водой.

Виктор с трудом останавливается, отрицательно машет рукой:

— Да не стану я пить эту теплую бурду…

Провожающих просят выйти. В вагоне поднимается суета. Кто-то, опаздывая, протискивается с чемоданами, кто-то выходит, кричат проводницы. Гремит радио.

— Ну, бывай, — уже по-дружески говорит милиционер. И трясет Виктору руку. — Конечно, мы обязаны пресекать. Как поют, работа у нас такая. Но душа-то, как положено людям… Тем более я и сам увлекаюсь игрой… — Он показывает бровями на ракетку.

Виктора осеняет:

— Возьмите, мне она теперь ни к чему… так же, как и душа…

Милиционер не может скрыть своих мук, весь вспыхивает. Ему очень хочется взять ракетку, но, кажется, это неудобно. С какой стати человек станет дарить такую дорогую вещь? Он пытается облегчить свою задачу, найти объяснение неожиданной щедрости Виктора:

— Вам что, после соревнования выдадут новую? Положено?

— Душу или ракетку? — Виктор мотает головой. — Я же сказал, они мне больше не нужны. Точка.

И, не дожидаясь, пока милиционер выйдет из купе, ложится на жесткую скамью лицом к стенке. Он не поднимается, когда поезд трогается. И не отвечает, когда проводница спрашивает, нужна ли ему постель. За него решают спутницы:

— Конечно, нужна!

— Так ведь… рубль, — мнется проводница.

Старуха предлагает:

— Пожалуйста, я заплачу.

Виктор не поворачивается, не хочет показывать свое расстроенное лицо, достает на ощупь из кармана серебряный рубль. И подает через плечо. А все-таки замечает, как все три женщины переглядываются. Недоуменно и жалостливо.

Спутница помоложе предлагает:

— Может, вы хотите раздеться, так, пожалуйста, мы выйдем…

Пожилая вторит ей:

— Сон — лучшее лекарство…

— Спасибо, я здоров… — Точным движением он сбрасывает ноги со скамьи, убирает со лба волосы, достает из кармана сигареты. И уходит в коридор покурить.

На душе мерзко, пусто, отвратительно. Мимо скользят поля, чуть тронутые желтизной осени. Хлеб уже убран. По проселочным дорогам, по асфальтированным шоссе проносятся машины. У шлагбаумов дожидаются грузовики. Виктор не видит женщину, несущую гуся в кошелке, мальчишек, машущих вслед поезду, не видит стрелочников и дорожных рабочих в ярких оранжевых жилетах, не видит лесов.

Вот так же он стоял у окна вагона лет десять назад, когда ехал из заключения.