Геннадий Николаев: Заброшенный полигон

Раньше, помнится, сорок восемь фамилий было на памятнике, теперь Нико­лай насчитал пятьдесят одну, значит, местные следопыты отыскали еще трех погибших односельчан. Первый ряд открывала его родня: Александров Емельян Егорович — отец отца, его дед, павший в сорок втором под Ленинградом, и Алек­сандров Федор Емельянович — старший брат отца, его дядя, призванный в начале сорок четвертого и погибший в возрасте восемнадцати лет в Венгрии, в боях за город Секешфехервар. Еще один брат отца, Александров Виктор Емель­янович, пропал без вести, до сих пор ничего неизвестно, поэтому на памятник его имя не занесли...

На центральной площади, напротив старого приземистого, как сарай, правле­ния колхоза стоял дразнящий своей задиристо-модерновой формой двухэтажный клуб, сложенный из кремового силикатного кирпича, добытого у богатого соседа за помощь людьми, рабочей силой. Перед клубом рядком расположились на асфальтированной площадке с десяток машин — «Москвичи», два больших автобуса, «уазики»; зеленый «газик» — служебная машина отца — стоял тут же. Шоферы сидели на ступеньках клуба, курили и чесали языки. В зале сквозь распахнутые окна видны были люди, доносился гомон голосов — собрание! Поэтому-то и колокольчик отключен, и на улицах пусто. Что же это они, с самого утра митингуют? Странно, время-то горячее...

Николай поздоровался с шоферами, поднялся по ступенькам из серых известняковых плит. Помнится, отец раздобыл их на камнеобделочной фабрике, выменяв на комплект резины к трактору «Кировец».

В зал было не пройти, люди толпились у самых дверей, дальше видны были спины и головы. И все же Николай кое-как протолкнулся, не обращая внимания на шиканье и недовольные взгляды. Многие были знакомы, знали еще маль­чишкой — жали руку, хлопали по плечу, почтительно сторонились: как же, сын председателя!

Когда-то в этом зале бывал Николай чуть ли не каждый вечер — то кино, то танцульки, то концерты залетных халтурщиков. Приличного артиста сюда на аркане не затянешь, гастролировал в основном легкий жанр — эстрадники, куплетисты, фокусники-иллюзионисты, гимнасты-акробаты. Отец и этому был рад, не пропускал ни одного концерта, сидел в первом ряду, разодетый, как на свадьбу, хлопал и смеялся громче всех. Искусство это, хотя и невысокого класса, было живое, не то что в телевизоре, и деревенские ходили на концерты с удоволь­ствием. Отцу же фокусы и клоунада нравились куда больше некоторых совре­менных кинофильмов, в которых вроде бы про жизнь, а жизни-то и нет, одна видимость. Вообще за свою жизнь отец прочитал от силы две книги, и то, как он выражался, «про сельское хозяйство»,— «Тихий Дон» и «Поднятую целину». Не до книжек было ему в военные и послевоенные годы, работал от восхода до заката, мечтал лишь о том, как бы поесть да выспаться. Позднее, когда учился на районных курсах механизаторов, тоже было не до беллетристики — учебники да инструкции кое-как бы осилить...

Над сценой, чуть провиснув, тянулось полотнище — «Выполним Продоволь­ственную программу!». На трибуне сутулился оратор, читал по бумажке. Люди слушали с каким-то болезненным напряжением, пытаясь вникнуть в смысл того, о чем он витиевато говорил.

За столом президиума сидели четверо. Слева, у трибуны,— моложавая брюнетка с надменным красивым лицом, заведующая сельхозотделом обкома Колтышева. Рядом с ней — невозмутимый, сияющий лысиной Митрофан Христианович Палькин, многие годы работавший сварщиком, а ныне — секретарь парткома колхоза. В центре — отец, и справа — рыжий, кряжистый, с бычьим взглядом Антон Степанович Ташкин, секретарь райкома.

Отец сидел перед микрофоном, подавшись вперед и положив на стол тяжелые кулаки. Тощее лицо его казалось издали испитым, черным. Сощуренные глаза остро поблескивали, когда он поворачивался к докладчику, и снова прятались в тени. Прежде густые, стоявшие волной волосы превратились за последний год в жиденькую копёнку со светлой проплешиной посередине. Да, сильно изме­нился за этот год отец, очень сильно! Постарел, осунулся, скукожился. И сидит как-то сутуло, вжав голову в плечи, понуро. И новый костюм — двубортный темный пиджак, белая рубашка, галстук в полосочку — не выручает. Но вот отец сел прямо, расправил плечи, приосанился — слева на груди заблестел орден Трудового Красного Знамени, которым наградили его прошлой осенью.

Николай помахал отцу, но тот или не заметил, или не узнал, или не захотел узнавать — в прошлый приезд Николая, осенью, они опять крепко схлестнулись. Отца принуждали циркулярами и звонками начинать косовицу неспелых хлебов, он оттягивал, выкручивался, хитрил, а Николай сказал то, что думал: плюнь и делай, как велят, сколько можно гробиться на этих казенных полях! Вот и по­шла пыль до потолка. Не думал тогда Николай, что в отце еще так прочно сидят эти, на его взгляд, наивные и старые представления. Спор дошел до того, что если бы не мать, то опять досталось бы ему по шее от отца. Николаю было искрен­не жаль его: по натуре прямой, честный человек вынужден без конца ловчить, унижаться, ходить на поклон то к одному, то к другому соседу, то в райком, то в область. И после всего этого еще и защищать до хрипоты такую жизнь, как будто лучше и не бывает, как будто нет других хозяйств, где председатели и колхозни­ки живут как у Христа за пазухой, имеют и солидные прибыли, и строймате­риалы, и новую технику, и разные товары в магазинах.