Юрий Рытхэу - Избранное. Том 1. Сон в начале тумана

Токо подошел ближе, обменялся несколькими словами со спутниками и необычно посмотрел на Джона. Тот различил нечто вроде улыбки на смуглом, как обивка старинного кожаного кресла, лице. Он улыбнулся в ответ, с трудом растянув застывшие на морозе губы.

— Глядите, смеется, — с удивлением заметил Токо, бесцеремонно показывая на Джона пальцем.

— Что же ему не улыбаться? — заметил Орво. — Тоже ведь человек. А что улыбается, так, стало быть, не так уж ему плохо. Может, еще довезем его живьем до Анадыря и обратно и получим за него винчестеры…

— Да, беречь его надо, — сказал практичный Армоль. — Может, пора покормить? Спроси-ка его, Орво.

Орво показал на свой рот, потом на рот Джона и пожевал губами.

Джон не чувствовал голода, но было время ленча, и поэтому он в знак согласия кивнул головой. Орво пошел к нарте, где лежали личные припасы Джона, а другие каюры тем временем опрокинули нарты вверх полозьями и принялись наводить на них лед, водя по ним мокрыми шкурами. Воду они выпускали изо рта, предварительно забрав ее из плоских бутылочек из-под шотландского виски, которые они держали на голом животе под меховой одеждой. Израсходовав воду, каюры набили снегом бутылки и опустили их в широкий ворот.

Представив, как ледяное стекло касается голого тела, Джон вздрогнул и зябко передернул плечами.

Тем временем Орво принес заботливо упакованный капитаном Гровером мешок с припасами, раскрыл его и знаками стал спрашивать Джона, чего тот хочет. Джон выбрал бутерброд с солониной и кусок сахару.

Армоль и Токо, закончив свое дело, подошли ближе и с интересом принялись наблюдать за кормлением белого человека.

— Зубы-то у него какие! — восхищенно произнес Армоль. — Белые, острые, как у горностая.

— Да, — отозвался Токо. — Такой вцепится, не оторвешься.

— Железо разгрызет, не то что кость, — добавил Армоль.

Джон перестал жевать. От бессилия, унижения и обиды у него пропал аппетит.

Орво почувствовал его состояние и тихо сказал товарищам:

— Отошли бы в сторону. Не видели, что ли, как ест человек? Он нас стесняется!

— И то! — сказал Токо и позвал товарища: — Пошли, пусть белый ест.

Джон одарил Орво благодарным взглядом и, проглотив последний кусок, хрипло произнес:

— Сэнк ю!

— Йес! Йес! — закивал Орво и продолжал на чукотском языке: — Теперь можно и дальше ехать. К ночи надо добраться до хребта. Там у Ильмоча и переночуем в теплом пологе, и оленьего мяса наедимся.

Джон вдруг почувствовал, как ему нестерпимо хочется пить. Сухая, холодная еда не оставила ни капли слюны, и во рту было шершаво от иссохшего языка.

— Пить, — попросил Джон у Орво и показал движениями рта, словно он глотает некую жидкость, запрокинув голову.

Орво сразу же догадался и полез за пазуху. Он извлек оттуда в точности такую же бутылочку, что и у его товарищей, выдернул собственными зубами грязную тряпицу, заменяющую пробку, и с готовностью протянул Джону.

Джон не смог сдержать гримасы отвращения, и ему пришлось крепко зажмуриться, прежде чем прикоснуться губами к горлышку бутылки. Он пил теплую воду жадными глотками, торопясь, задыхаясь, невероятным усилием воли отгоняя мысль о том, что эта теплота от тела старого каюра. Когда он отнял от губ горлышко, то увидел перед собой улыбающееся плоское лицо Орво, удивительно похожее на стилизованное изображение эскимоса в Национальном университетском музее в Торонто.

Джон улыбнулся. Он хотел сделать это в знак благодарности, но что-то иное родилось в глубине души, и улыбка вышла искренняя, а не вымученная.

Каюры заняли свои места, и собаки потянули упряжки навстречу горному хребту, который неумолимо надвигался на путников, занимая все большую и большую часть горизонта и изламывая линию соприкосновения неба и земли.

Воздух все больше голубел, словно, кто-то невидимый и огромный сгущал синеву. Синели снега, протянувшиеся вдаль, и бугры, пригорки, сугробы, синело небо, высвечивая яркие звезды, синева наливалась в следы от полозьев нарт, синели собаки, и ременной потяг, и лицо Токо, обрамленное мехом из росомахи.

Ночная пора спускалась на тундру.

Сгущающийся мрак приглушил звуки и скрип полозьев по снегу, убаюкивал. Под мерное покачивание нарты и уютное поскрипывание ременных креплений Джон подремывал, вспоминал последнюю осень на родине, огненные костры облетающих кленов. Забытые мелочи обретали значение символов, и воскрешение их в памяти было сладостным и неожиданно приятным.