Владимир Фоменко - Человек в степи

— Василь Васильевич, эти мухи часто досаждают?

— А конечно… И ковыль, когда цветет, тоже беспокоит. Семечко с ковыля прицепится к овечке и начинает от сырости раскручиваться, шерсть буравить. А потом в кожу идет. Лёгко идет, вроде игла в масло. Значит, увидел: ковыль зацвел, поплыл белой ниткой, — отводи овечку подалее… Ну и бруцеллез, оспа — тожеть не зевай.

Он сонно помаргивает и вдруг оживляется:

— Культурник насчет договоров этих приезжал!.. Торопит: «Пиши, ночь скоро». Небось всю ночь дрыхнет! Сюда б его, молодого, здорового.

Негреев смеется, вероятно, представляя культурника работающим.

— Законник! Желаешь, чтоб нагул был, самое ночью паси, по прохладе.

— А днем?

— Днем вода — основа. Раза три поналивай корыта, чтоб овечка от пуза пила. Холодненькой!..

Он вытирает сухие губы.

— А агитировать, когда сам позади, не надо. Нехорошо. Культурник наш… Ему б только вывеска: постановил на бумажке красивые слова — и спи.

Негреев молчит и неожиданно стукает по земле герлыгой.

— Ну поясните, как их терпят!..

Он долго ковыряет длинной проволокой мундштучок и наконец, по привычке отворотясь, говорит:

— Ты или подыхай, или делай так: мастеруешь, скажем, стуло — сознавай, какое значенье играет это стуло. Кто на нем будет сидеть со своим удовольствием!

Он говорит о стуле, словно о чем-то совсем удивительном; возможно, оттого, что мало за свою жизнь сидел в доме, а все лишь на земле, на скрещенных, тесно подсунутых под себя пятках…

— Колхозник приехал с поля, сел вечерять, — произносит Негреев, — учителка пришла, села чай пить; обое день работали и сели. Вот и строгай им стуло, чтоб само удобное было, с толковым сиденьем!.. Или опять же пасешь овечек… Возьми шерстину на палец — посмотри на нее, подумай. Шерстина… От какой она овечки? От простой — валенок с нее. С другой какой — сукно, перчатка. А вот с этой — самый высший коверкот, а больше — бостон! Наш духобор в Ростов едет. Ему уже б ситчика не надо. Он и воевал, и жена его страдала, ему б уже чего получше!..

Негреев вынимает из кожаной сумки пузырек с карболовкой, крепче вкручивает стеклянную скрипнувшую пробочку.

— Лучшего материала, как с донского мериноса, — говорит он, — нема. Нигде нема!..

— А если вашу отару постричь, сколько выйдет бостона?

— На костюм самое много пять кило шерсти пойдет. А мы с овечки и десять стрижем, а с барана и восемнадцать — все от ухода. Пожелай — возьмешь и длиннину правильную, и руно тонкое. Только чабану подмогнуть нужно. Думаете, правление ликуется, что не окунаем овечку башкой в табаке да в жгучих креалинах? А ведь без купки и шерстина на разрыв крепче, и краску берет ярчее! Краски на нашу шерсть кладут нежные, больше светлые или уж темно-синюю. Небесную…

Негреев оглядывает бурую, выгоревшую степь, потирая рукавом герлыгу, бесконечно поглаживая эту герлыгу, будто полируя.

— Обслужи овечку, — сообщает он, — чувствуй, что ей нужно, — она и в настроении будет, и чесотка ее не возьмет.

Разговор прерывают собаки. Они вскакивают, расстилаются веером в сторону далеко проезжающей линейки.

— Место! — кричит Негреев, злобно провожает глазами линейку. — Ездиют тут, а за них отвечай…

Собаки, едва взяв ход, затормаживают, понуро идут на место, недовольные, что их вернули. Поднятая на их спинах шерсть медленно опадает.

— Почему они опять ложатся на прежнем крае?

— Стараются к лесополосе. Оттуда волк может.

Прежде чем лечь, собаки оборачиваются вокруг себя, ворчат, приминая для лежки бурьян.

Чабаны всю жизнь кормят собак кашицей из ячменной муки. Надоедает псам кашица, и уж если попадется им заяц — вмиг всей сворой разнесут в клочья. Не побрезгуют и неосторожной хуторской собакой.

Солнце склоняется с зенита, и гнетущая жара будто идет на спад. Две-три овцы начинают пощипывать траву, и какая-то ярка, ростом в мать, упала на колени и, присосавшись к вымени, почуяв в пересохшей глотке молоко, затрепетала.

— В этом году был падеж?

— Зачем!.. Котились, правда, густовато, на дню маток по семьдесят. Только знай принимать их да между родильницами распределять.

— Как это «распределять»?

— Так. У какой овечки двое, а сама слабая, а у какой один, а сама крепкая — добавляем.

— И принимает?

— Не, так не принимает. Надо с нее молоко сдоить и молоком обрызгать подкидышка, тогда примет. А после выгонишь всю отару, чтоб нагулялась перед стрижкой, и то тут, то там заблудится в отаре ягнак и плачет. Значит, берешь его, несешь его до своей мамки.