Леонид Леонов - Рассказы и повести

В числе многих трудностей, препятствующих перу моему легко и привольно резвиться по бумаге, самая главная — незнание мое, сколько строк я должен отдать появлению Раисы Сергевны… Будет мало, если я упомяну лишь об ее темном платье, в длинных рукавчиках которого как бы прятались пальцы. И будет еще менее, если я остановлюсь на скромной ямочке в левой щеке, оставшейся как бы после подавленной улыбки. Ничего особенного или чудесного не было в ее лице, но только в окружении глаз ее было нескончаемо грустно. Вместе с тем я ощутил какую-то виноватость перед ней и за приплюснутость Ионина носа, и за жирное худосочие манюкинского лица, и за столь нахальную самостоятельность моего галстука, что я чувствовал себя лишь придатком этого своего собственного придатка. Она, видимо, заметила все перечисленные особенности наши, потому что…

И вот уже меня отвлекают от наблюдений моих. Пылающий Редкозубов трубным голосом пригласил гостей к столу, причем я по глупой поспешности сел раньше времени и тут только заметил соседок моих: слева — старшую Агнию, пахнущую тараканами и пудрой, справа — супругу Ионы. Обе кусали губы: первая от кокетства, вторая из ревности, ибо Иона, накладывая гостье на тарелку, такое выделывал с лицом своим, будто на гармошке играл. Я перекинул глаза на странного редкозубовского знакомого, все продолжавшего есть и есть с педантичностью мясорубки. И тут услышал я явственный шепот моей соседки слева, показывавший, что в ее обычае брать быка прямо за рога.

— Как вас зовут? — спросила она, нагибаясь ко мне, причем я почти уткнулся длинным носом своим в жилистую и сухую ее шею.

— Меня зовут Павлом, — отрезал я.

— А я сегодня без корсета, — подумав, сказала она.

— Отчего ж это вы так? — покосился я, скрежеща зубами.

— А я когда в плохом настроении, всегда без корсета! — улыбнулась она. И тут мое удивление превзошло все меры отвращения моего — я прекрасно различил пожатие моего колена.

— Виноват, это моя коленка, — почти визгнул я Агнии.

— Это не я, — испугалась та.

— Это я, извиняюсь, — сказал редкозубовский приятель, просовываясь через Агнию ко мне. — Не дадите ли мне хвостик?

— Какой хвостик? — Я тупо поводил глазами, подозревая нарочное издевательство.

— Рыбки вон той… рыбий! — очень вежливо, но грубым голосом пояснил он.

Со смущением я прислушивался к начинающимся разговорам. Гости вели беседу попарно и так тихо, точно опасались подслушиванья, но я обострил слух. Ларион упрашивал Илью не стесняться его присутствием, но по лицу Ильи было видно, что он думает о нем столько же, сколь о ножке своей кровати. Младшая Агния, волнуясь и хорошея до чрезвычайности, выспрашивала у Раисы, в моде ли теперь вельветовые платья с гипюровыми воротниками. Манюкин, весь горя, повествовал о чем-то Буслову, а тот деланно улыбался и хрипел:

— Ну-у врё-ошь! Бекасиной, брат, дробью дупеля на сто шагов не возьмешь…

— Ей-богу взял! — рвался Манюкин.

Радофиникины, мудро пренебрегая разговором, поглощали яства, сгроможденные на стол. Тут были и грибки, и рыбки, и страннейшие паштеты из чего-то оленьего, плоды хитрейшей выдумки, изобретательного Ильи. Сам он сидел за самоваром, очень похожим, к слову сказать, на хозяина: такие же впадины в облезлую никелировку, такая же смешная длина; даже формой ручек, обезображенных унтиловским лудильщиком, слишком дерзко любившим красоту, напоминал он хозяина. Жареная птица, утопавшая в морошковом варенье, украшена была флажком, а по флажку надпись: «Увлечение приносит нам наслаждение». На обороте же: «Кушайте меня, я мягкий». Ни одной закуски не было без какого-нибудь выверта, так что вполне понятно было мне Ионино любопытство к съедобной части вечера. Илья спросил Раису о причинах отсутствия ее мужа. Она замялась, и уши ее немножко затлели. Я же, размышляя об одной из своих догадок, проворонил начало завязавшегося разговора.

— Вот болею все, — скорбно произнес Пресловутый, легко и просто разгрызая птичью голову и высасывая содержимое. — Ходячий нерв болит! прибавил он уже при полной тишине.

— Это у вас идея только, а вы здоровы, — осмелился Илья.

— Да, болею все! Разрежьте мне горло, и вы увидите, — придал голосу звенящую твердость Пресловутый и брыкнулся под столом. Лицо его отобразило короткую вспышку негодования. — И вот из этого я выношу, что всякая наука ни к чему. Говорю это вам как ученому человеку. Вы хотя и проходили науку, а ходите при рваных локтях-с! — Впрочем, относя свои слова к Манюкину, Ларион поглядывал и на Буслова, и на его бывшую жену.