Леонид Леонов - Рассказы и повести

— Итак, просыпаюсь ночью… — возобновил было я.

— Погоди, давай выпьем сперва, — снова оборвал Буслов, направляясь к столу.

— Вам бы довольно! — нерешительно пискнул Манюкин.

— Вали-вали… рассказывай теперь! — прикрикнул Буслов, залпом опустошая кружку унтиловки. Потом он еще налил и еще выпил. То был большой емкости человек, но и его границы были уже прейдены.

Потом он стоял, шевеля губами, и я не упустил из внимания хмельной задумчивости раскосившегося его взгляда. Он как бы считал до десяти, но сбивался, и сердился, и принимался сызнова, и опять сбивался, и каждый раз дергал лицом. Лампа горела буйно и ровно. Духота усилилась. Бусловский лоб блестел испариной.

— Просыпаюсь ночью, — в третий раз начал я, зорко наблюдая за Бусловым. — Просыпаюсь… — Я нарочно медлил, стремясь ошеломить друзей. Проснулся ночью и чиркнул спичку на часы посмотреть, много ли еще ночи осталось. И тут же не то чтобы напугался, а звук у меня из горла вылился как-то сам собой. Сидит на стуле возле стола моего скелет, в мужских ботиках. Самый такой настоящий, махровый даже… вместо глаз дырочки, но платочком почему-то обвязан и бантик поверх черепушечки торчит…

— Тут уж спичка потухнуть должна, — заметил тоном знатока Манюкин.

— Она и потухла, — любезно вильнул я. — Но она с холоду потухла, смертный холод прямо был, от неизвестной причины. Я тогда свечечку зажег… Огарочек валялся, я его и зажег. И сел на кровать. «ты что?» — спрашиваю. А он не то чтобы смеется, потому что кость этому не подвержена, а как бы пальчиком в стол барабанит. «Давай, — говорит, — сыграем в шашки». «Так ведь ты ж, — говорю, — покойник!» А он: «Ну что ж, — гнусит, — это ничего не значит». Меня даже в пот бросило. «Так позволь, — отвечаю, — как же это ничего не значит, раз ты костяной? Ты скорей имеешь сходство с пуговицей, нежели с живым человеком!» А сам глазами по комнате рыскаю, уж не жулик ли, не бритву ли пришел украсть. У меня бритва была удивительная…

— У Ланского, у Гришки, — быстро вбежал в речь мою Манюкин, — бритва была необычайной востроты… лезвия не видно! И в руки не брал, а уж порезался! Он ее в берлинский политехникум подарил…

— Не перебивайте меня. Вы когда врали, я молчал ведь, — озлился я. Нет, думаю, не жулик, уж больно костюм несоответственный, сквозной весь! «Нет, — говорю, — я с тобой играть не согласен, мне с тобой играть впустую. Ты ж голый весь! с тебя и взять нечего!» «Ботики», — говорит. «А к шуту ли они мне, дырявые твои ботики, ежели я…»

— Стоп! — крикнул вдруг осатанелый Буслов и бацнул кулаком в стол.

Все разом повскакали с мест, пугаясь остановившегося его взора, все, кроме меня. Угадывая, что хмель кинет его в какую-нибудь любопытную несообразность, я остановил бег рассказа моего безо всякой обиды.

— Баста, — повторил он, но уже другим голосом и молча глядел в точку, где средоточилась, видимо, его идея. — Ну, теперь моя очередь, — сказал он с тяжкой иронией, относившейся неизвестно к чему. Все лицо его сдвигалось и раздвигалось, как гуттаперчевое, каждая точка его лица бегала как полоумная, приковывая к себе испуганное вниманье наше.

— Может, вот и выпить теперь? — предложил я, теряясь в догадках.

Никто не поддержал меня.

— Постойте, в голову ударило… я счас, — топтался Буслов, все еще стоя у стола. Он не глядел на нас, точно нас и не было в той же комнате. Вот я совру так уж совру… и без скелетов жарко станет. — Он попробовал засмеяться, и, право же, то было неприятнее крика. — Ну вот… Жил-был поп в столице. Большой, и говорили, что красивый. И сильный был… сила иной раз спирала грудь, и он как бы задыхался. Тогда он лез на рожон и на все подымал руку. С католическим пошибом был: в Бога верил и ходил украдкой на футбол глядеть… — Виктор Григорьич говорил отрывисто, и между каждыми двумя словами можно было сосчитать до трех. — Раз он выходит от Исакия после митрополичьей службы… ну, давка. Прут, рожи потные, даже скрип стоит такой. И видит: барышню в дверях сдавили. До слез, а такая тоненькая. — Бусловский голос булькал, точно последнее выливалось из огромной бутылки. Громкость его голоса становилась подозрительной, но те не останавливали его из боязни, а я из любознательности: хмель мало вредит моему рассудку. — Он пробрался к ней и, одним словом, вытащил. Такая тоненькая… Она говорит: «Мерси», а он ей ответил: «Са фе рьян». Тут и познакомились, а потом и поженились. Ну, Манюкин, нравится тебе начало? — Буслов, усмехаясь, пригнул подбородок к груди.