Анатолий Вахов - Утренний бриз

Сэму хотелось выругаться. Ему осточертели плоские сентенции Рули. Стайн быстро, почти с вызовом спросил:

— Что же нам остается делать? Спать? — и тут он не удержался, чтобы не кольнуть Рули: — В одиночку это не так весело.

— Зато полезно, — хладнокровно парировал Рули и продолжал: — Нам надо отвлечь внимание Петропавловска от Ново-Мариинска, успокоить петропавловских большевиков каким-нибудь сообщением.

— Пошлем радиограмму, что здесь по-прежнему ревком, — засмеялся Стайн. — И даже в том же составе.

— Сэм! — Рули остановился и посмотрел на Стайна почти с восхищением. — Ваша мысль стоит десять тысяч долларов. Если бы у меня они были, я бы вам сейчас выписал чек!

Сэм подозрительно смотрел на Рули — не смеется ли юн над ним. Нет, не похоже. Рули говорил вполне серьезно, даже с той деловитой озабоченностью, которая у него всегда появлялась при решений сложного и ответственного вопроса.

— Вы, Сэм, подсказали мне то, что я искал! — Рудольф выдержал многозначительную паузу и, протянув руку вперед, указал на Ново-Мариинск, который лежал внизу. — Здесь будет создана коммунистическая организация.

— Что-о-о? — Сэм ошалело уставился на Рули. Что он болтает? Или действительно принимает его за идиота и сейчас над ним потешается. Сэм покраснел от негодования:

— Мне мало нравятся плоские шутки.

— Это серьезно, Сэм, — Рули укоризненно качнул головой: — Неужели вы не поняли? Петропавловск успокоится, когда узнает, что тут коммунисты у власти. Коммунисты, конечно, скроенные и сшитые нами.

Теперь Стайн понял Рули. Нет, это просто великолепно! Они, офицеры Легиона, создают тут компартию. Такого анекдота еще в Номе не слышали.

— Прекрасно, Рудольф. Только как мы это сделаем?

— Бирич поможет, — Рули взглянул на часы. — Скоро к нему.

Вся дорога ушла у них на обсуждение своего плана, и только перед домом Рули вспомнил о предупреждении Томаса о японском агенте:

— Кто бы это мог быть?

— Может быть, он и сообщает в Петропавловск о положении здесь? — тоже задумался Стайн.

— Агента мы найдем! — Рули был полон решимости, в нем заговорила профессиональная гордость. Он считал, что на карту поставлен его авторитет.

Струков неторопливо прихлебывал чай из большой кружки, которую всегда возил с собой. В яранге Тейкылькута стояла почтительная тишина. Жены хозяина сидели в стороне, и только старшая, с морщинистым, покрытым голубыми точками татуировки лицом, находилась около очага. Она помешивала в котле оленину. После дорога и морозного ветра Струков наслаждался теплом. Он полулежал у огня, ощущая его горячее дыхание на своем обмороженном лице.

Тейкылькут не нарушал молчания. Расспрашивать, зачем гость приехал, неприлично, да и зачем расспрашивать? Оленевод догадывался, что привело начальника милиции в его стойбище. За шкурками приехал.

Тейкылькут знал, что многие из его стойбища еще не платили налога, многие должны коммерсантам. За себя Тейкылькут не беспокоился, и все же приезд Струкова был для него неприятен, но он умело это скрывал.

В ярангу вошел старший милиционер, стянул меховую рукавицу и обтер с усов и бровей иней. Струков поднял на него глаза:

— Ну что там, Крюков?

— Сгоняем, ваше благородие. Все на месте.

— Хорошо, — кивнул Струков. — Все сразу и сделаем. К вечеру должны вернуться в Ново-Мариинск.

За стеной яранги послышались возбужденные голоса, покрикивания милиционеров, ругань. Кто-то вскрикнул. Струков нахмурился:

— Раньше времени в ход руки не пускайте. Иди, скажи болванам!

— Так точно! — Крюков поспешно натянул рукавицы и вышел. Сразу же раздался его голос: — Матвеев, отставить мордобой!

Шум нарастал. Струков неохотно поднялся — не хотелось уходить от тепла. Тейкылькут сказал:

— Мясо сварилось. Кушать надо.

Рыбин выкатил из полутьмы штрека тачку на свет. Стоял серый день, посвистывал ветер. Все вокруг казалось унылым, безрадостным… Снег на копях был черен от угольной пыли. Рыбин вздохнул и сильнее налег на тачку. «Тридцать четвертая», — подумал он и тоскливо оглянулся. До вечера еще далеко и десятка два тачек еще придется выкатить. На душе Рыбина было пусто и тяжело.

Не нашел он здесь, на копях, облегчения. Наоборот, стало труднее и сложнее жить. Шахтеры по-прежнему держались настороженно. Заступничество Рыбина за шахтеров, которых хотел арестовать Струков, вначале расположило к нему угольщиков, но через несколько дней по копям прошел слух, что Рыбина видели выходившим из дома Бирича. Баляев тогда прямо спросил Рыбина.