Семен Розенфельд - Доктор Сергеев

Перед ним отчетливо проходила история болезни Самойлова, словно она красной линией была проведена на карте, изображавшей жизнь больного. Тяжелый ревматизм в детстве, отсюда порок трехстворчатого клапана, потом полуголодное существование, естественно вместе с пороком ослаблявшее мышцу сердца; потом постепенно, но неустранимо увеличивающаяся недостаточность правого предсердия, вызывающая венозную застойность крови в печени. Печень резко увеличилась, превратившись в огромный резервуар для крови, которой скапливалось в три, пять раз больше нормы. Длительная застойность дала цирроз печени, она увеличилась, стала плотной, болезненной, потом скопилась жидкость, появились десятки других расстройств… И вот все больше и больше слабеющее сердце не выдержало, — наступила резкая недостаточность и… конец.

«Кто же виноват? — терзался Костя. — Я? Дежурный врач? Ассистент? Профессор? Нет, мы сделали все, что было в наших силах. Мы использовали все средства, предоставленные нам наукой».

«Но в том-то и дело, что средств этих мало, — подсказал Косте какой-то голос. — В том-то и дело, что наука во многих случаях беспомощна. Если бы умели лечить ревматизм, не было бы порока сердца. И если бы могли избавить человека от порока сердца — не возникла бы декомпенсация. Если бы не декомпенсация — не было бы кардиоцирроза, если бы…»

В дверь постучали. В кабинет вошла Лена. Костя вскочил, пошел навстречу.

— А я боялась, что не застану тебя, — весело говорила Лена. — Задержалась в клинике, потом папа обещал подвезти на машине, но тоже запоздал. А что с тобой? Почему ты такой… на себя не похожий?

Повернув Костю к свету, она всмотрелась в него.

— Э-э… Что-то случилось-приключилось… Что произошло? Расскажи.

— Ничего особенного, — уклонился было Костя. — Идем.

Он стоял высокий, тонкий, с волосами густыми, темно-русыми, всегда падающими на большой лоб. Светлые глаза его, казавшиеся особенно светлыми в черной оправе очков, были не юношески серьезны, даже строги.

— Нет, нет, — настаивала Лена. — Расскажи.

— Ты не помнишь, кто из крупных хирургов сказал: «Врач умирает с каждым своим больным»?

— Кажется, Денни. Нет, не помню. А у какого врача умер больной?

— У доктора Сергеева.

Выражение лица и голоса Кости, хоть он и старался быть спокойным, испугало Лену.

— Что же, в конце концов, случилось? Впрочем, погоди. Ты уже свободен?

— Да.

— Тогда идем. Ты все расскажешь на улице.

В гардеробной она, неожиданно для самой себя, заботливо взяла Костино пальто, помогла надеть его, как помогала только отцу, и нежно поправила кашне. На улице она ни о чем не стала спрашивать. Костя сам рассказал все, как было, стараясь не выдавать своего состояния. Но Лена все прекрасно понимала, и, выслушав, бросила коротко, как бы подчеркивая этим, что особого значения не придает случившемуся:

— Что ж, это обычная вещь, Костя! Это, как говорит папа, «быват, это случается».

И, не давая ему что-либо возразить, энергично предложила:

— Знаешь что, Костик! Сегодня в филармонии чудесный концерт. Папин абонемент, сам он занят в Пироговском обществе. Пойдем? К первому отделению мы опоздали, а на второе как раз поспеем. Даже если пойдем пешком. Играют Рахманинова. Пойдем?

Они ускорили шаг и через полчаса уже сидели в огромном зале филармонии.

Блестящие белые колонны, хрусталь люстр, величественный орган, уют красного бархата, — все, что в течение многих лет было привычно и любимо, наполнило особенной теплотой. И мощный оркестр, знакомый по многим десяткам слышанных здесь произведений, и высокая фигура молодого дирижера, в короткое время ставшего близким всем, кто часто посещал филармонию, — все настраивало на высокий, торжественный лад. Юный московский пианист играл второй концерт Рахманинова для рояля с оркестром. При первых же аккордах Костя почувствовал то волнение, которое обычно охватывало его, когда он слушал это произведение. Нежная романтика концерта, вдохновенная лиричность, какая-то особенная рахманиновская поэтическая приподнятость уносили его далеко от тяжелых мыслей, от пережитых тревожных минут. Близость Лены вносила успокоение в его истомленное сегодняшним несчастьем сердце. Он на время забыл о Самойлове, отвлекся, и только где-то в далеком уголочке мозга тревожила мысль:

«Как жаль, что все это прекрасное сейчас кончится и опять начнется то, мучительное…»

Они долго не выходили из зала, переполненного восторженно аплодирующей публикой. Потом медленно стали продвигаться по уже затемненному залу, словно не желая расстаться с местом, где пережили такие светлые минуты.