Марк Чарный - Лейтенант Шмидт

В плавучей тюрьме «Прут» приговоренных разместили по камерам. Смертников — Шмидта, Гладкова, Частника, Антоненко — по одну сторону коридора, каторжан — по другую. Коридор — шириною в сажень. Двери камер — решетчатые, и заключенные, хоть и плохо, могли видеть друг друга.

Шмидт вошел в отведенную ему камеру. Что-то знакомое… Как будто он уже бывал здесь. И вспомнил: ну да, конечно, был. Когда освобождали на «Пруте» потемкинцев. В этой камере сидел… Кто же?.. Ну да, доктор Голенков. Петр Петрович вспомнил, как на глазах доктора заблестели слезы счастья и как он заикался, не в силах выразить благодарность. И Шмидт горько улыбнулся.

Но вот из камеры напротив донеслись голоса, нет, не голоса, а скорее стон. Смысл приговора постепенно доходил до потрясенного сознания узников. Наступила ночь, но в камерах никто не спал. Утром пришел защитник Винберг, принес газеты. Винберг уверял, что приговор будет изменен, казни не состоятся. Шмидт не верил.

Нет, теперь все ясно. Надо напрячь силы, освободиться от инстинктов, цепями привязывающих к жизни, от тоски, хватающей за горло, надо постараться продумать смысл событий, чтобы принести пользу Делу. Судьба не всегда слепа. Она бывает мудра. Разве 15 ноября судьба спасла его от огня и от расправы озверевшего Карказа на «Ростиславе» не для того, чтобы он мог объяснить русским людям, как и за что можно достойно умереть?

Как бы то ни было, народ уже знает Шмидта, страдает за него, верит ему, и он, Шмидт, не может обмануть его святого доверия. Перед ним вновь возникали события октября и ноября — стихийные митинги, клятва на кладбище, заседания Совета депутатов во флотских казармах, буря на «Очакове».

Кем был он, Шмидт, во всех этих событиях? С той ясностью мышления, которая не раз приходила к нему в решающие минуты, Петр Петрович сказал себе: капля в девятом вале народного протеста… Этот вал опрокинул, но еще не смыл всю мерзость режима.

Почему они потерпели поражение? Разве мало всенародного порыва, выстраданной веры лучших людей России, исторического опыта других народов? И его снова охватывало чувство щемящей обиды и горечи, как в те дни, когда он обнаруживал в восставшей дивизии и на кораблях то неподготовленность к событиям, то растерянность, то поразительную беспечность.

Организация, сказал Гладков. Шмидт отчетливо представил себе углубленный взгляд машиниста, интонацию безусловной убежденности, с которой он сказал тогда в каюте «Очакова», что он, социал-демократ, рассчитывает на организацию.

Не прав ли был машинист Александр Гладков?

У Шмидта закружилась голова от мысли, что многое было сделано не так, как следовало, что, по-видимому, и он, Шмидт, плохо использовал время. И в те осенние месяцы, и, может быть, в долгие годы до них. Тем важнее умереть на виду всей России, во имя ее, с призывом завершить начатое.

Убедив себя в необходимости и значительности своей смерти, он почувствовал чудесное облегчение. Да, это легко и даже радостно.

Он вспомнил о Зинаиде. Вспомнил умозрительно, без прежнего чувства сердечной дрожи, восторга и боли. Он сел за столик и написал:

«Прощай, Зинаида!

Сегодня принял приговор в окончательной форме, вероятно, до казни осталось дней 7–8. Спасибо тебе, что приехала облегчить мои последние дни. Живи, Зинаида. Забудь тяжелые дни и люби жизнь по-прежнему. Не жди приговора в России, поезжай в Испанию, там рассеешься, из газет все равно узнаешь, когда совершат казнь. Я совершенно счастлив и покоен.

В моем деле было много ошибок и беспорядочности, но моя смерть все довершит, и тогда, увенчанное казнью, мое дело станет безупречным и совершенным.

Я проникнут важностью и значительностью своей смерти, я потому иду на нее бодро, радостно и торжественно.

Если бы даже мне вернули жизнь, то и тогда не ломай своей, не иди за мной, а живи, Зинаида, для себя или людей, они везде есть, будь счастлива…

Прощай, Зинаида. Еще раз благодарю тебя за те полгода жизни-переписки и за твой приезд. Обнимаю тебя, живи, будь счастлива.

Твой Петя».

Шмидт, перечитал написанное. Свои же удачно найденные слова подействовали на него убеждающе. Он ощутил тончайшую радость умиротворения. Перечитал еще раз и добавил:

«Я далеко отошел от жизни и уже порвал все связи с землей. На душе тихо и хорошо. Прощай.

Защиту перешли Жене и проси его телеграфировать мне на «Прут», что он ее получил».

Он вспомнил о сыне и написал ему телеграмму:

«Сыночка милый, будь мужествен. Я спокоен и счастлив. Принял приговор и буду тверд до конца. Крепко люблю тебя, обнимаю твой друг папка».