Николай Яккола: Водораздел

На крыльце с подгнившими, покосившимися ступеньками к широкой низкой двери было прислонено коромысло, в знак того, что в доме нет никого, кто бы мог открыть гостю дверь.

Солнце уже начало склоняться, когда мать вернулась с реки.

Мать Хуоти была родом из другой деревни. Из далекой Костамукши, из бедного дома Игнатты Проххорайнена взял себе жену Кондраттов Поавила, или Пулька-Поавила, как его прозвали в деревне после одного случая. Привел он ее в дом старинного рода Онтроненов, чтобы была она невесткой не ленивой, хозяйкой хлопотливой, расторопной работницей. Сорок верст прошла она пешком в сопровождении жениха и сватов по глухой тайге, по узкой тропе, повязав низко, чуть ли не на глаза шелковый голубой платок, последний платок своего девичества, и были в ее сердце непонятный страх и желание большого счастья. Поавила вел за собой бурую нетель — приданое молодой жены… Сколько же лет прошло с той поры?

В девушках ее звали Игнаттова Доариэ, но Хуоти до сих пор не знал, как зовут его мать — так редко звучит ее имя. Такой уж обычай: как только женщина покинет родной дом и переступит порог дома своего мужа, ее избегают называть по имени. Правда, Поавила в первое время называл ее Доариэ, но потом, когда пошли дети, стал звать просто «женушкой». Свекровь и родственники мужа называли ее невесткой, а в деревне звали женой Поавилы. Но самой ей больше по душе, когда дети и даже муж называют ее мамой. Мама! От этого слова на душе у нее становится теплее, улыбка трогает губы, а иногда и слезы навертываются на глаза.

Девять детей выносила мать Хуоти. Шестеро из них осталось в живых. Две дочери уже замужем. Третья дочь и двое сыновей умерли маленькими. В молодости Доариэ при родах обходилась без посторонней помощи. Сама, бывало, перекусит пуповину, сама вымоет новорожденного, сама принесет из хлева в избу, а вечером еще и корову сама подоит. Старшего, Иво, она родила на покосе у Паюпуро, в шести верстах от дома. Но однажды она, беременная, помогала мужу поднимать бревна, и у нее случился выкидыш. Правда, дети рождались и после этого, но уже в страшных муках. Так появился на свет Хуоти.

…Схватки начались утром, а днем Доариэ жгло как огнем. «Люди добрые, помогите!» — кричала она, мечась на прошлогодней соломе и сжимая в отчаянии кулаки. Свекровь стояла рядом и поила ее холодной родниковой водой, в которую было примешано сердце живой щуки, мужской пот и металлическая пыльца, наскобленная кончиком ножа с медной монеты. Но боль становилась все невыносимей. «Умру, умру, господи…» — несся душераздирающий крик из хлева. Свекровь сердито грозила кому-то палкой и читала про себя заклинание:

Потом боль вдруг кончилась… А вечером третий сын сосал грудь бледной утомленной Доариэ.

Через несколько дней послали за попом в Латваярви. Посредине избы на скамью поставили ушат с водой, на ушках с двух сторон зажгли по тонкой восковой свече, и старый седобородый батюшка Гавриил, поддерживая своей широченной ладонью головку младенца, осторожно окунул его раза два в купели и осенил крестом, провозгласив:

— Храни, господи, Павлова сына Федора.

А по-карельски мальчика стали звать Хуоти.

Может быть потому, что появление на свет Хуоти было связано с бо́льшими муками, чем рождение других детей, мать испытывала к нему особое чувство. Хотя Хуоти шел уже двенадцатый год, частенько, когда никто не видел, она обнимала его, подолгу смотрела ему в глаза и гладила по голове.

В девичестве у Доариэ были густые темные волосы. Когда по праздникам она надевала свой ярко-желтый шелковый платок, из-под него свисала крепкая коса. Перед свадьбой подруги распустили ей волосы, заплели в две косы, которые уложили вокруг головы, и надели расшитую золотом и украшенную бисером парчовую сороку [2] Со́рока — женский головной убор. . С тех пор ее волосы не видели света, за исключением тех случаев, когда жена Хёкки-Хуотари приходила поискать в голове. Только сорока износилась, потеряла свой блеск и спрятанные под ней волосы поблекли и поредели. От забот в них уже стала пробиваться и седина. Ведь долгие годы, когда Поавила скитался коробейником по Финляндии и под Петербургом, ей приходилось одной тянуть на себе все хозяйство. От темна до темна все в работе: поле вспахать и ячмень посеять, а потом убрать и зерно на ручном жернове смолоть, коров покормить и подоить, овец остричь, и за огородом ухаживать, и с неводом на озеро съездить, и воду из колодца наносить, и детей накормить и одеть… Так что самой даже поесть по-человечески некогда было. Потом Поавила, видя, что от его коробейничества дом богаче не становится, бросил это дело. Последние пять лет он дома и делит с женой все заботы и тяготы. Но работы его жене по-прежнему хватает, потому что она одна женщина в доме. Насто, младшенькая, еще за люльку держится, ходить только учится. Свекровь старая, дряхлая, за ней самой нужен уход. Так что не удивительно, если Доариэ выглядит старше своих лет и ее щеки, когда-то румяные и пухлые, впали и побледнели. И все-таки Хуоти ни разу не приходилось слышать, чтобы мать сетовала на свою судьбу. В ней была какая-то покорность, готовность безропотно подчиняться всему — и власти мужа, и воле свекрови, и своей участи. Когда в дом приходила какая-нибудь беда — заморозок ли случался, смерть ли, болезнь ли — мать только замыкалась в себе, полностью отдаваясь работе. Труд давал утешение, вселял в сердце искорку надежды. Хуоти видел в голубых глазах матери усталость от тяжелой жизни, и ему становилось жалко ее.