Виктор Ильин - Повести

Алексей шагнул к наружной двери, машинально прислушиваясь к голосу, в котором почудилась ему необычная взволнованность и поспешность. До его сознания еще не доходил смысл услышанного. И только когда диктор повторил, что сейчас будет передано заявление Советского правительства, Алексей окликнул жену, которая стояла с Андреем на лестничной площадке:

— Дуня, погоди! Заявление какое-то будет!

Слушали молча. Свалившееся на них известие о войне никак не укладывалось в сознании, и, хотя они не представляли всей тяжести события, как, впрочем, и никто другой в их доме, поселке, — испугались этого сообщения.

— Эта война, — раздавалось в репродукторе, — навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии…

Голос в репродукторе умолк, заиграла музыка. Алексей и Дуня по-прежнему стояли молча, не зная, что теперь делать, что будет с ними, с их сыном Андреем, со всей страной.

Дуня заплакала. Слезы падали на косынку, оставляя на ней темные, словно дыры, пятна. Алексей обнял жену, сказал сыну, виновато усмехнувшись:

— Давай, Андрей, до следующего раза отложим нашу прогулку.

Сын кивнул, сказал беспечно:

— Их уж, наверно, погнали! Там же пограничников полно! Мы им покажем!

— Глупенький, — прошептала мать.

— Ну вот что, — Алексей шагнул в прихожую. — Я переоденусь — и в цех. Мне там надо сейчас быть.

Андрейка с матерью проводили отца почти до самой проходной, а потом вернулись. У магазина, в тени, где обычно восседал Миша-старшина, сапожник, лишившийся ног на финской, толпились женщины. Миша сидел на брезентовом стульчике, был, как всегда, под хмельком и, размахивая сапожной лапкой, громко и торопливо говорил:

— Мужиков, конечно, позабирают, но ненадолго. Сейчас лето, воевать не то что в финскую. Если и ранят, так не замерзнешь. Поэтому не бойтесь, бабоньки! Я-то уж знаю.

Женщины поддакивали, извечной бабьей жалостью жалея калеку и даже считая его счастливым: ведь Мишу уже не возьмут на фронт, он уже перенес все страшное, и хоть какой-никакой все кормилец в доме.

Алексей вернулся к вечеру. Дуня знала от соседок, чьи мужья возвратились раньше, что на заводе был митинг. Выступали на нем секретарь горкома партии, директор завода, военный комиссар и ее муж. Соседки передавали смысл его выступления сбивчиво. Но было ясно, что отказывается Алексей от брони, которую ему, как специалисту, дает завод, и вроде бы сам хочет добровольно идти на фронт.

— Или не ладишь ты с ним, Дунюшка? — выпытывала сухопарая, тощая, словно сушеная тарань, соседка Пяткина. — Мыслимое ли дело — самому напрашиваться? Что ему, больше других надо? Вон дом-то у вас какой! Полная чаша… Нет, неспроста это он.

— Да перестань ты! — разозлилась Дуня. — За своим лучше гляди! Мы уж сами разберемся.

— Вы поглядите, добрые люди! — воскликнула Пяткина. — Я ей добра хочу, а она же меня и облаяла! Не зря вас люди-то выскочками считают. Ишь ты, доброволец нашелся! Прижал бы одно место да сидел бы, людей не смущал бы других! Выслужиться все норовит…

— Тетя! — оборвал соседку Андрейка. — Уходите лучше отсюда. А то я…

Пяткина поперхнулась и выскочила, хлопнув дверью.

— Не плачь, мама, ну не плачь! — принялся утешать мать Андрейка. — Хочешь, я у них все стекла повыбью? Из рогатки. И никто не узнает.

Дуня улыбнулась, пожалуй, первый раз за весь день, обняла сына за плечи, спохватилась:

— Поди, есть хочешь, сынок? Садись щей похлебай!

— Нет, я папу подожду, — ответил Андрей. — Маленький, что ли? Потерплю.

За этим разговором и застал их Алексей.

— Вы что сумерничаете? — громко заговорил он и щелкнул выключателем. — Ба, слезы! И ты, Андрейка? Ну, ну, шучу, шучу! Ты же у меня герой! Есть как из ружья хочу, Дуняха!

По тону мужа, по его глазам, по тому, как он вел себя, Дуня поняла, что решение уже принято, а раз так, значит, бесполезно его отговаривать, и она тихо и покорно сказала:

— Когда хоть отправляться-то? — и, не сдержавшись, заплакала, промокая глаза желтой газовой косынкой.

— Ну, будет, будет! — не глядя на жену, отозвался Алексей. — Чего, понимаешь, мокрядь в доме разводить?

— Не любишь ты меня, — всхлипнула Дуня. — И Андрейку не любишь. Все говорят, тебе можно не идти, сам напросился.

— Вот это ты уж напрасно! — растерянно сказал Алексей. — Да ты что на самом-то деле? Не мог я здесь остаться. Я же партийный. На меня другие смотрят. Как же я потом в глаза людям глядеть буду?