Виктор Ильин - Повести

— Сдаешься? — хохоча спросил Санька Алеху. — Ну то-то же! Слабоват ты еще тягаться со мной, конопатый!

Домой возвращались с песнями. Паша выводила красивым, чистым голосом запев, а Санька с Алехой вторили ей, стараясь петь как можно громче:

Эхо громыхало по лесу, и казалось, поют не трое, а по крайней мере ватага подгулявших грузчиков, возвращающихся после удачного шабаша.

Перед самым поселком Санька вдруг сказал озабоченно:

— Ладно, все! А то как бы участковый Комаров не услышал. Он давно на меня косится.

— За дело, стало быть, — съязвил Алеха, поглядев на него. — Может, не доводить до греха, унести ворованное? У нас там каждое утро щепаемся из-за этого: то лопат не хватает, то тачки без колес.

— Правда, Саня, — поддержала брата Паша, — сними грех с души. Я ведь изболелась прямо вся. Да и ни к чему они нам.

Санька ощерил желтые прокуренные зубы, сплюнул и хрипло сказал:

— Вы что, сговорились? На позор меня выставить хотите? Да? Ах ты, змея подколодная! — он швырнул корзину, замахнулся на Пашу.

— Только тронь! — Алеха нагнулся и поднял здоровенный сук.

— Ты, ты! — Санька задохнулся. — Ты меня?! Да я, щенок, кишки твои на кулак намотаю! Ты у меня кровью умоешься!

— Батюшки, — запричитала в голос Паша, — родимые батюшки! Это родные-то? Отравлюсь! Мышьяку сейчас выпью! — она бросила корзину и метнулась к бараку.

— Эй, баба! — кинулся за ней Санька. — Не дури, тебе говорят! — Он догнал Пашу, схватил за руку.

— Паша, да ты что? — Алеха удержал сестру за другую руку. — Да пусть они лежат.

— Отравлюсь или повешусь, — тихо и убежденно сказала мужу Паша. — Посадит тебя Комаров, все равно мне не жизнь.

— Прямо уж посадит, — протянул не очень уверенно Санька. — Да выкину я их к черту! Право слово, выкину… Ей-богу, выкину! Не веришь?

— Верю, — Паша неожиданно улыбнулась, — всякому зверю: кошке, ежу — а тебе погожу… Вот я погляжу, как выкинешь, — пригрозила она и спросила Алеху: — А ты чего зубы-то скалишь? У-у, дурачок!

— Так, вспомнил один случай, — увернулся от ответа Алеха, будто въявь увидев себя и Дуняшку на крутом Мурзихинском обрыве, услышав знакомые нотки в Пашином голосе. Скоро ли увидятся они?

Санька, пряча глаза, сказал глухо, не глядя на Алеху:

— Ты вот что, отнеси-ка завтра все это. Ну его…

— Отнесу, — согласился Алеха и будто ненароком погладил Пашину руку. — Чего же не отнести? Ребята спасибо скажут.

Алеха получился на снимке испуганный и почему-то при галстуке и в рубашке с отложным воротничком, хотя, кроме сатиновой косоворотки, не нашивал еще никаких рубах.

— Не в этом дело, — объяснил ему десятник, когда на участок принесли газету, — с галстуком-то красивее. Ты дай-ка мне газету, вечером дочке покажу. Видел, чай, ее когда был у меня?

Парень пробормотал что-то невнятное. Действительно, когда они с Санькой приходили к Семенычу наниматься, видел Алеха: мелькнуло в окне девичье круглое заспанное лицо. Да разве до того было Алехе, чтобы на девок засматриваться!

— Ни к чему это, Яков Семеныч, — тихо, но решительно возразил Алеха, — лучше я тяте пошлю, а то у нас ни одной карточки с меня нету.

— Вольному воля, — обиделся десятник и сердито сказал: — Героем стал, а другие за тебя хребет станут гнуть, что ли? Вон как вкалывают! За тебя отрабатывать не будут, не думай, не велика пташка!

— Я ничего, — смутился Алеха, — ты же меня сам позвал, Яков Семеныч!

— Ладно, ладно, — озабоченно нахмурился десятник, — некогда мне с тобой тут!

А когда Алеха рысью припустился к барже, десятник зло пробурчал ему вслед:

— Заважничал, лапотник!

За смекалку Алехе выдали премию. Недоумевая, он принес деньги Паше, а та, обрадованно всплеснув руками, приговаривала:

— Гляди-ка, я думала, баловство это! Выходит, теперь ты с сапогами, Алешенька!

— Магарыч с тебя, Алеха, — потребовал Санька, — расколись на полбутылки, право слово, расколись! В воскресенье поедем за сапогами в Нижний.

— За что дали? — изумлялся Алеха, разглядывая деньги и запись в расчетной книжке. — Я только и сказал, что ты мне говорил. Любой бы мог… Значит, Санька, и твоя доля тут.

— Да ладно, — урезонивал его Санька. — Не дури, слышишь! — прикрикнул он, когда Алеха протянул ему несколько рублей. — На том свете сочтемся, горячими угольками… Вот, дурной, чай, мы родные!

Сапоги… Все трое — Алеха, Санька и Паша — раскрасневшиеся, взволнованные, ходили по Балчугу, ошеломленные базарным разноцветьем, криками, всем сложным многообразием купли и продажи, которым был забит овраг, где размещались лавчонки и магазины нижегородского торжища.