Степан Сарыг-оол - Повесть о светлом мальчике

— А после кукушки кто будет петь, бабушка?

— После кукушки, сынок, наступает пора дикого голубя. Он начинает петь свое «угу-угу», совсем как наши певцы поют горловой хомей свой. Он величиной с кукушку и такого же, как она, цвета. Когда летит, крылья у него звон издают… Он сродни горным голубям пестро-белым, с красными ножками… Его называют «кукушкин раб».

— Он на нее работает?

— Говорят, она в его гнездо свои яйца откладывает, а голубок этот птенцов кормит и растит… Когда кукушкин раб запоет, жара наступает, хлеба начинают сохнуть. Говорят: «Голубь кричит — хлеб воды просит». Это пора цветения всяческого разнотравья, пора начала сенокоса…

— Бабушка, ну чего замолчала? Дальше говори!

— Эх, я болтливая бабенка, дай хоть трубку закурить, не погоняй, не натягивай поводья!.. Слушай ушами да быстрее чай из чашки тяни… После начинает трещать саранча, за ней теленок замычит…

— Ой, смешно! И у теленка своя пора есть?

— Ранней осенью орут телята не переставая. А после наступает пора маральих песен… Хорошая это пора, сынок. Дай бог всегда жить в такую пору. Листопад в разгаре, на вершинах гор седина проступает, края речек серебром чеканит… Время это еще бабьим летом называют, потому что как раз в эту пору ленивые жены, которые все лето с аракой воевали, за голову хватаются. Начинают торопиться, запасы делать, к зиме готовятся. Летом на них ниоткуда не дуло, а осень подошла — из любой дырки холод язычки высовывает. Только холод и приводит в чувство негодниц этих!..

В пору маральих песен у всякого зверя мясо и шкура в норму входят. В юртах охотников пусто, только половики из войлока лежат. Охотничьи костры обновляются, пламя вкусные запахи жаркого разносит… У охотников праздник наступает. Радость добычи, рассказы об удали, веселые разговоры, песни, шутки. Лошади возвращаются тяжело груженные, лица у охотников загорелые — сейчас они истинные дети Танды, привыкшие кормить семью своими нелегкими трудами…

— Ах, бабушка, как же мне хочется поскорее с братишкой Бадыем на настоящую охоту пойти!

— О совенок мой, а как же я жду этого времени!.. Мама не дожила, а то бы тоже порадовалась. Ну, да ничего: новая кошма вытянется, человек вырастет… — Бабушка вздохнула, вытерла своей коричневой, с узловатыми пальцами рукой глаза и закончила разговор: — Ну, да это время еще не скоро настанет. Доедайте быстрей да бегите к хозяевам, давно пора овечек выгонять.

Я тут же представил, какую злую рожу сделает мне хозяйка за то, что опоздал так сильно, а под плохое настроение и шлепнуть может. Быстро допил чай и бросился бежать.

Попало мне здорово, но в поле я забылся и продолжал вспоминать свой утренний сон, маму, а потом стал размышлять над бабушкиным рассказом о птицах. Теперь я по-новому слушал кукушку, жалел горемычную: ей, как моей маме, не доведется с детишками пожить-порадоваться.

Тут я услышал, как неподалеку в горах свистит птичка чилдабай: «Чилбак-Куяк, пе сар! Чилбадай, кулун тырт!» (Чилбак-Куяк, дай кобылу, Чилбадай, держи жеребенка!) Тут же припомнились мне мои хозяева, которые целыми днями держат своих жеребят в некрытом дворике на жаре. Эти бедняжки служат им для того, чтобы возле них доить по шесть раз в день их матерей. Жеребят к кобылам они отпускают только на короткую летнюю ночь.

Замученные малыши становятся совсем смирными, ручными, как щенята. Подойдешь к ним, протянешь руку, они лижут ее, прося чего-нибудь поесть. Любой пучок травы с радостью хватают, не разбирая, из каких трав он. А хозяева нечесаные, неумытые, с головы до ног все в навозе, пьяные, из молока еще араку варят. Когда их попрекают, они говорят, что такой жеребенок закаленный, его джут не возьмет и пищи ему мало требуется. Только, я думаю, врут они…

В тайге есть еще птичка размером с куропатку, Она поет по ночам «токпак-чаак», что значит «круглые щечки». Крик ее становится назойливее и громче, когда люди разжигают в лесу костер и привязывают лошадей. Говорят, что токпак-чаак ищет себе невесту, непременно круглощекую красавицу, зовет слезно: «Токпак-чаак, токпак-чаак!» Вьется над становищем, взлетает вверх и вдруг камнем падает вниз, крылья у него гудят — словно орел бросается на куропатку. Почти до самой земли упадет — и вдруг вверх взовьется. Все птицы, мол, живут парами, с детьми, я же, несчастный, один. Лучше погибнуть, чем век одному вековать… Вот-вот расшибется о куст или о землю, но в самый последний момент все-таки передумывает и решает пожить еще немного. Есть и среди людей такие, что от первой трудности в лес с веревкой или ружьем бегут.