Яков Ильичёв - Сиваш

В душной «казарме» дневальный дремал у моргалки. Тихо, чтобы не разбудить бойцов, Антон велел дневальному идти спать и сел дежурить сам. Раскрыл книгу у коптилки. Но не читалось. Думал о тех днях, когда не станет белых и разгорится новая жизнь… Достал измятую тетрадь. С жаром, ломая карандаш, стал писать… Искал слова, но слова подкатывались какие-то обыкновенные, неполно передающие его волнение и мысль:

В июне солнце палило огнем. Степная равнина поджарилась, потемнела. Коричневая сушь похрустывала под ногами. А небо стало еще синее, Сиваш — как мел… Тишина, только кузнечики без остановки пилили воздух, бесконечный звон разливался вокруг, забивал уши; вдруг проплывало, удаляясь, густое жужжание грубой степной мухи.

Никто, однако, не верил степному спокойствию. Слышно, где-то на Дону да на Кубани бывшие владельцы и властители — генералы, офицеры — бросились в наступление. Кровь кипит у них; как это так: вековечно свое — имущество, власть — все отнято… Разум мутится от ненависти…

За Днепром зверствовали банды. Утром, помолившись, выедешь на мельницу смолоть мешок прошлогодней пшеницы — бог знает, вернешься ли домой с мукой. Может быть, пригонишь волов и пустую бричку, а не то и с одним кнутом прибудешь.

В Крыму, возле Керчи, где стояли и крестьянские степные отряды, было тоже неспокойно. Офицерня цепко ухватилась за берег, по морю ходили чужие корабли.

Из Крыма с фронта недавно привезли строгановских раненых. Сейчас же с обратными подводами комитет послал замену — здоровых из отряда Антона Горина.

Послал и продовольствие…

Не поверишь степному спокойствию. От хаты недалеко вдруг винтовочные выстрелы, вдруг застрекочет пулемет: под обрывистым сивашским берегом молодежь училась стрелять.

День и ночь — в две смены — конная стража объезжала хлебные поля.

У богатых забраны немалые посевы, теперь за куркулями надзор — как бы в ненависти своей не подожгли в степи поспевающий драгоценный хлеб. Постановлено вернуть хозяевам семена. Но хозяйскую ярость этим не утолишь. Шутка ли, забрали землю. Гори огнем бывшее свое! По ночам чуть блеснет за окном, затеплится чья-нибудь цигарка — селянам чудилось зарево… В помощь общественной конной страже иные сами запрятывались в пшеницу с берданками и топорами.

Литвиненко Аким, Рогач Серафим, Остапчук Роман — мужики из голых — сутки напролет высиживали в комитете, лавки уже лоснились под ними. Писали списки: кому дать, от кого взять, проставляли пуды и десятины. Ездили в волость, забывали есть и пить, обросли, как дикие…

Первым делом — в комитет. Матвей вошел в помещение, снял свою маломерную фуражку. Узнали, бросили свои дела, встретили с почетом: бедняк, фронтовик. Не обошлось и без шуток. Посмеялись над его фуражкой, над бородой, похожей будто на бороду покойного Распутина; говорили: оттого, наверно, не шел домой, что в Одессе на базаре полюбил какую-нибудь мадам. Шутки шутками, а возьми, Матвей, команду над сменой ночной стражи.

Бывшие Соловея Гринчара, теперь свои три десятины посевов Матвей смутно видел ночью, сидя верхом на низкорослой кляче. Под звездами на пшеничном поле синевато поблескивали гладкие стебли. Утром, после ночного объезда, часок вздремнул, мухи разбудили. Вошел в сарай, порылся в чулане, разыскал свою старую соломенную шляпу — брыль. За три года отяжелела. Внутри — солома, перья, в ней куры несли яйца. Вытряхнул, позвал:

— Горка! На-ко, сынок, вымой, не жалей воды.

Горка из хаты во двор выбежал с полведром воды. Матвей оглядывался. Чистота и порядок всюду: в хате, во дворе, в погребе. Но шины на колесах истончились, края острые, как ножи, сверкают на солнце, режут глаза. Виноградный садок на круче, десять лет назад посаженный, вскопан, чист, но бесплоден. Плети разрослись, переплелись, не виноградник, а крученые заросли; листьев и веток гуща, а ягод не жди: дочки не знают, как обрезать виноградные кусты. Сейчас невозможно перетянуть шины на колесах — ни железа, ни заплатить кузнецу за работу. Это только с урожая, с новых своих десятин, если по теперешним бегучим временам не случится плохого…