Яков Ильичёв - Сиваш

— Никуда не поеду! Остаюсь…

Кадилов выкатил глаза, возмутился:

— С ума спятил!

Силой выволок Олега на улицу, прижал к стене и угрожающе надвинулся.

— Ты — смотри! Совсем голову потерял! Это солдатам еще можно оставаться, а нам…

Олег бормотал:

— Все равно: на каторгу или на чужбину… Пусть на каторге, но здесь, дома.

— А если поставят к стенке? Дурак!

На севастопольских пристанях продолжалась погрузка. Потоки бегущих заполнили большие пароходы, затем отступающие войска и беженцы стали захватывать стоявшие в порту мелкие суда. Напирали с вещами, со всяческим добром. «Награбили!» — слышались голоса в толпах севастопольских жителей.

С севера, с гор скатывались в порт всё новые потоки, с боя брали сходни. Но, как ни трамбуйся, как ни вжимайся, всем не попасть. Едва занял место какой-нибудь штаб, вдруг появлялся штаб посильнее и вон выкидывал слабейших. Только что погрузился лазарет, но с палубы на пристань уже летят подушки, кровати, корзины. Снова грузили. Но вот в автомобилях примчался многолюдный, сильно вооруженный отряд — и все с начала.

Так продолжалось сутки. Утром распространился неожиданный приказ: эвакуацию прекратить, на фронте все спокойно, панику ликвидировать. Только что севшие на пароходы стали сходить на берег. Но уже в четыре часа дня все бросились к пристаням с новой энергией: в город вошли новые отступающие войска, их поток резко усилился, появились казачьи сотни. Кухни, обозы, автомобили, орудия — все это гремело, мчалось по улицам вниз, к морю. Слышались хриплые крики: «Где порт? Где пароходы?»

Кадилов игриво стегал себя нагайкой по голенищу.

— Алай-булай — крымские песни! Прощай, матушка Русь, я к теплу потянусь!

Ведущая к пристаням Екатерининская улица была сплошь забита телегами с мешками, сундуками, какими-то огромными узлами, даже мебелью. Олег и Кадилов с трудом пробирались между повозками, ныряли под морды лошадей. Со всех сторон слышались вопли: «Стой!», «Проезжай!», «Куда прешь?!», «Застрелю!», «Раздайсь! Жену генерала везут!», «Вали к такой матери с его женой!» Обозы передвигались в три ряда рывками.

Конные цепи не пускали никого. Со ступенек лестницы Олег видел на каменных плитах навалы добра, огромные ящики, остовы машин. На большой пароход садились только что прибывшие в конном строю казаки. Иные пытались с ходу верхом на коне по трапу въехать на пароход. Но трап охранял взвод юнкеров. Юнкера скрещивали винтовки, не пускали. Яростно настегивая коня, один казак все же взлетел на трап. Но и наверху юнкера. Наставив штыки коню в грудь, двое из них двинулись по трапу вниз, и лошадь, высоко вскидывая морду, пятилась, садилась на задние ноги, едва не опрокидывалась вместе с седоком. Внизу казак проворно спешился и уже с конем в поводу пошел на трап. Казака пропустили, но повод вырвали у него из руки. Казак бился.

— А коня? Братцы, коня!

— Прочь, дурья голова!

Глупый казак, ему-то зачем покидать родину? Наверно, страшно ему. Страшно расставаться даже с конем. Иные нагайками резко стегали своих лошадей, они убегали за пакгаузы, а этот казак вернулся к коню, стоял опустив голову, и конь не уходил, по-собачьи преданно тянул к нему морду. Олег пристально следил за ним, немолодым, в синих выцветших штанах, в порыжелых сапогах и в почти белой со стоячим воротником гимнастерке. Казак сгорбился, синяя фуражка съехала на ухо. Вдруг поднял нагайку, на плече вздулся красный мягкий погон. Но нет, не ударил коня, опустилась рука. Казак припал головой к морде коня. Так простоял он недолго. Потом вынул из кармана револьвер… Что ж это он надумал? Непослушными руками казак поймал повод, отвел коня к стене пакгауза, поцеловал в морду, заплакал и выстрелил ему в ухо. Лошадь грохнулась на камни.

Толпа загудела.

Потом позади, почти над ухом Олега, чей-то негодующе-печальный голос рассказывал:

— Калмыков никого не пускают на пароход. Сколько их ни пропадало в Туапсе, а собралось в Крыму немало, с детьми даже. Теперь прут на пароход, а их — в нагайки. Лезут, однако, и плеток не чуют… Пароход отчаливает, бедные ревут. Жалко людей!

К вечеру вернулись домой. Чем-то успокоенный, дядя смеялся, предложил водки. Оказалось: его родственник генерал Абрамов недавно присылал офицера сказать, чтобы не беспокоились — «Мечта» еще не грузилась. Сам генерал Абрамов с миноносца на рейде командовал погрузкой, то есть разглядывал в бинокль флотилию и если замечал на палубе какого-либо парохода передвижение голов, — значит, не тесно, — велел грузить еще. На «Владимира» село двенадцать тысяч душ. На «Мечте» поместится тысяч шесть-семь. Вчера погрузили толпу генералов. «Мечта» подойдет к стенке, как только освободится место, не раньше утра.