Яков Ильичёв - Сиваш

Загрохотав по мерзлой земле, повозки покатились в темноте к валу, на участок, примыкавший к Черному морю. Днем там легли почти целиком два полка. Остались от мертвых винтовки и гранаты. Их раздали…

Потом, уже с винтовкой на ремне, Антон в тесной кучке бойцов двигался к самому валу. Черная бессонная ночь гудела, играла зарницами выстрелов. Антон шел, хватая ртом морозный воздух, слышал тихие голоса и дыхание справа и слева. Тьма кипела, какой-то восторг делал тело легким и могучим, все было прекрасно, кругом не ветер — песня жизни, человек, идущий рядом, — брат, роднее брата…

В открытой степи лежал поредевший батальон. Но вот подошли коммунисты, и батальон во главе с комиссаром — Антон слышал его голос — поднялся, двинулся к валу. Скоро Антон различил слегка волнистый гребень, мрачным силуэтом черневший ниже звезд. Белые полосы прожекторов разбивали мрак. Верстах в пяти слева стучали пулеметы. И вдруг там прокатился крик — пошли в атаку. Раскинувшись цепями, бросился на вал и батальон, Антон побежал вслед за комиссаром, слыша его голос. С вала махнул синеватый ослепительный луч прожектора, нашел, осветил наклоненные бегущие фигуры. Из мрака вырывались освещенные лица бойцов, белые, с широко раскрытыми беспощадными глазами. Антон увидел, как вдруг упал и раскинул руки комиссар. Батальон рванулся дальше. Внизу, как черный провал, темнело дно рва. Когда прожектор погас, Антон руками ощупывал еле видимую мерзлую землю. С гребня вала лились огненные струи. Врангелевцы густо кидали гранаты, стреляли из пулеметов в упор — взрывы вспыхивали один за другим. Антон чувствовал — цел! Стало казаться, что и все бойцы батальона каким-то счастьем ограждены от огня, неуязвимы.

Будто ветром батальон понесло на проволоку. Лопатами, топорами бойцы рубили ее. Антон отрывал проволоку штыком. Удивился, отчего это вдруг под ноги к нему упало несколько человек и стонут. Но вот уже и край рва, ров как бездна, внизу, на спуске, тоже проволока. Навалились на нее телами. Антон спрятал руки, нажимал правым плечом, чувствуя, как колючки впиваются в тело. Батальон свалился на дно рва, бросился и прижался к темному бугристому скату вала. Здесь уже не доставали ни прожектор, ни орудия, ни пулеметы врангелевцев. Но на близкой дистанции, в мышеловке рва опаснее пушек были гранаты.

А ведь совсем недалеко до гребня, еще рывок — и там!.. Слева у шляха снова послышалось «ура!». Возможно, там уже взобрались на вал.

— Приготовсь! — послышалась команда. Перед новым рывком нужно было вздохнуть. Антон навалился грудью на мерзлый склон.

И вот рванулись! На крутом обледенелом скате скользили, срывались в ров, вновь взбирались, ногтями цеплялись за землю, упорно лезли на гребень, где часто-часто перебегали оранжевые вспышки винтовочных выстрелов, неотвратимо наползали, отфыркивались, казалось, от пыливших в лицо близких пуль. То и дело слышался новый зовущий голос; убитый командир, умолкнув, скатывался в ров, вставал красноармеец, кричал слова команды. Наверно, такой атаки не было в веках…

Олег сидел с винтовкой в глубокой траншее на валу, недалеко от того места, где летом стояла его палатка-шалашик. Гудело в голове; от бесконечных отдач приклада ныло правое плечо.

Осенью, когда ездил в степь к Лизе, тайно от Кадилова решил — окончательно и бесповоротно! — сдаться в плен. Решил и весь отдался во власть своих диковатых отношений с Лизой… Удивительными казались ее преданность, ее трогательные веснушки на овальном лице, большие и почему-то часто наливавшиеся слезами глаза…

Ждал случая, чтобы сдаться красным. Днем из окопа не высунешься, а ночью светят прожекторы и тоже не вылезть. А в последние сутки творится бог знает что — ад! Бешеные атаки красных — одна за другой.

Днем, в короткие перерывы между атаками, когда рассеивался дым, Олег видел трупы, повисшие на проволоке, валявшиеся во рву и в степи за первым рядом колючих заграждений. Это лежали убитые красные, их было много. Днем полковник, руководивший обороной, посматривал в бинокль и довольно говорил:

— Отлично, господа! Ну-с, дадим товарищам отдохнуть, пусть потом снова полезут.

Но «товарищи» лезли снова и снова — как ни косили пулеметы и орудия, стрелявшие картечью. Полковник давно перестал шутить. Лица офицеров почернели. Тихий ужас заползал в сердце. Глядя, как серые шинели внизу почти без выстрела вновь и вновь кидаются на проволоку, в ров, на вал, прислушиваясь к беспрерывному уханью и треску справа, на Литовском, — почти в тылу! — иные начинали нервно смеяться и без толку стрелять, стрелять, пока не раскалялась винтовка.