Анатолий Петухов: Люди суземья

Если бы он сказал тогда отцу о своих тайных надеждах, тот, может быть, лучше понял бы причину поспешного отъезда сына. Но отец ничего не знал и рассуждал по-своему: сын — большой человек: с войны пришел майором, так разве ж останется дома?..

Для отца тот месяц пролетел, как день, и, провожая сына, он просил только об одном — не забывать родную сторонку.

Они ехали тогда в такой же знойный июльский день по этой самой дороге. Тощая лошаденка еле-еле тащила большую двухосную телегу. Это раздражало Василия Кириковича, но утешало отца: какой-то лишний час он побыл возле сына. В Сарге, прощаясь, отец сказал:

— Хоть письма чаще пиши. Сам-то уж, чую, не приедешь из этакой дали...

По щекам отца текли слезы, и, чтобы успокоить его, Василий Кирикович пообещал:

— Что письма! Каждый год в отпуск приезжать буду!

Разве мог он думать тогда, что обратная дорога выпадет только через двадцать пять лет?..

Сначала семья — с малыми ребятами в такую даль не поедешь, — потом заочная учеба в вузе и стремительный взлет по служебной лестнице от директора небольшого завода до управляющего крупнейшим строительным трестом, учеба жены в ординатуре... и закрутилось!

Лет десять Василий Кирикович, кажется, вообще не помнил о Ким-ярь и о своей деревне Лахте. Однако связь со стариками поддерживал: слал им на праздники открытки, а домработница Даша, тихая и исполнительная, по его распоряжению время от времени отправляла в Лахту посылочки или деньги.

Из Лахты, тоже очень редко, приходили коротенькие письма, написанные соседкой Нюрой Маркеловой, поскольку отец и мать были неграмотны. Кроме обычных поклонов, в этих письмах перечислялось, кто приезжал в Ким-ярь в отпуск, да кто еще, говорят, собирается наведаться в родные места. О себе старики сообщали неизменно одно и то же: «Мы покуда, слава богу, живы-здоровы, и дома все ладно». Мысль навестить родину пришла Василию Кириковичу прошлый год, когда он оформился на персональную пенсию. Оказавшись без дела, он сначала так, от избытка досуга, стал вспоминать свою деревню. Большая, дворов полсотни, не меньше, она раскинулась по высокому берегу озера Ким-ярь; за деревней — поля да пожни с опаханными одиночными деревьями да островками собранного камешника.

В памяти, как из редеющего тумана, вырисовывались подробности: родной дом, приземистый, широкий, стоит лицом к озеру, берег под крежом [1] Обрывом. песчаный и чистый, там хорошо было купаться.

Все чаще и чаще он вспоминал отца и мать. Сам Кирик — мужик-кряж, жилист, широкоплеч, мать тогда тоже была крепкая, румяная, бойкая, всю войну за плугом ходила... Он силился представить, как выглядят старики теперь, и не мог, и у него начинали гореть уши, хотелось ехать немедленно, на крыльях лететь в Лахту, пожить там месяца два или даже три и тем скрасить жизнь отца и матери, искупить свою вину перед ними за все прошедшие годы...

Сейчас, уже в пути, когда до Лахты оставалось всего каких-то тридцать километров, недавние тревоги и мысли не казались такими обоснованными. Под назойливое гуденье оводов после утомительного перехода думалось иначе — бесстрастно и вроде бы объективно.

В самом деле, в чем его вина, если в жизни, при большой работе и учебе, не нашлось времени вот на такую поездку? Теперь есть время, и он терпеливо сносит дорожные муки. А письма? Как бы он стал их писать, заведомо зная, что они будут прочтены чужими людьми? Зачем посторонних, ту же Нюру Маркелову, посвящать в подробности своей жизни? Денег, конечно, можно было посылать больше, но на что старикам деньги? У них наверняка есть корова, поросенок, овцы, куры, хороший огород; они и пенсию получают. Да и в письмах они никогда не жаловались на нужду. Если бы хоть раз намекнули, что трудно, — послал бы с радостью, сколько нужно.

О том, что в далеком и тяжком сорок пятом отец и мать тоже не жаловались на нужду, он не помнил.

— Дак вы чего, ночевать, что ли, здесь собираетесь? — не выдержал Ваня.

— А? — Василий Кирикович повернул голову. — Да, да, надо идти... Гера, вставай, пора!..

И опять была изнурительная ходьба под жарким солнцем по заросшей кустами и лесом проселочной дороге.

На двадцатом километре Василий Кирикович заявил, что дальше идти не может. В мокрой от пота рубашке он в изнеможении опустился на мшистую кочку и привалился спиной к дереву. Руки бессильно пали на колени и нервно вздрагивали.

— Итак, мой предок выдохся! — Герман скривил тонкие губы. — Между прочим, я — тоже! — и свалился в траву.