Анатолий Петухов - Люди суземья

— Вот тут мы сегодня и возьмем медведя, — сказал Афанасьевич, будто речь шла о буханке хлеба.

Стали мы поле обходить и почти сразу наткнулись на медвежью поедь. Хорошо помят овес! Мне все к меже хочется, чтобы следы посмотреть, велик ли хоть зверь, а москвич дальше тянет. И так, говорит, видно, что тут маленький мишка кормился: самые-то высокие метелки овса не тронуты!

На склоне, вдоль края поля — снова поедь. Второй медведь?

А Афанасьевич мне:

— Нет. Похоже, один и тот же. Он сначала здесь кормится, на склоне, а потом уж туда, повыше перебирается.

— Почему? — спрашиваю.

Он показал в низину и говорит:

— Там, должно быть, крупный медведь пасется... Спустимся, посмотрим!

Спустились в низину, и правда: сотки четыре овса в умелень увожено. Афанасьевич показывает мне на высокие метелки, с которых все овсины будто рукой сбруснуты, и головой качает: ну и зверина!

Подивился я его сметке, а он знай планует:

— Обстановка, — говорит, — такая: сначала на поле выходит молодой медведь — там, на склоне, около берез. Потом появляется здесь, в низине, этот старикан. Он не потерпит близкого соседства того мишки и шуганет его подальше, туда, где мы первую поедь видели. Понял?

Понять-то, говорю, понял, только больно уж все просто на словах-то! А как на деле будет?

— На деле? Еще проще. Сегодня возьмем маленького медведя, а завтра — большого.

Мне аж смешно стало.

Нарубили мы с домашней стороны поля еловых да березовых кольев и серединой овса направились делать лабаза.

— Ты, — говорит Афанасьевич, — раз уж этим делом не занимался, отдохни, я сам все сделаю!

Я молчу: что мне остается? Спустились мы снова в низину, сотню шагов до края не дошли — остановились. Достал Афанасьевич из мешка длинный капроновый шнур, связал вместе дюжину кольев и отправился к высоким елкам, что росли на меже чуть правее измятого овса. Мне велел на месте стоять.

Залез он на елку, покопошился там, потом, гляжу, колья за шнур поднимает. Полчаса провозился, не меньше, и своим же следом ко мне.

Второй лабаз он сделал на березах, на взгорке, они еще этаким мысочком в поле вдавались. А я опять, как пешка, стоял в овсе. Кончил он работу, подошел ко мне и тихонько говорит:

— Бери ружье и слазай, погляди, ладно ли там, удобно ли. Здесь тебе сидеть. Медведь выйдет ниже берез, слева, стрелять как раз с руки.

Я, конечно, залез. Вижу: с умом, ловко все сделано. Лабаз крепкий, под ногами хороший упор, под ружье тоненький колышек прилажен. Все связано кручеными вицами, ничто не скрипит, не шатается. Ну, думаю, мастер!.. «Как, — спрашивает, — можно сидеть?» — «Очень, говорю, можно!..»

Потом Афанасьевич осмотрел опаханный куст олешняка на самой горке, и мы вернулись к дороге. Привал сделали, чаю из термоса попили.

— Теперь до четырех часов будем спать! — сказал москвич, улегся на хвою и мигом уснул. Тогда я подумал, что с непривычки он сильно устал, у меня и то ноги гудели, а после узнал, что мог он спать в любую пору суток и вставал всегда в нужное время.

Храпит москвич на весь лес, а мне не спится. Дивно мне: каким чутьем он угадал, что надо в колхоз Кирова идти и выбрать вот это поле? Позднее и сам я стал выбирать места поглуше, подальше от людей, где медведи не пуганы и смелее идут в овес, а тогде мне его действия загадкой казались.

Если в Москве живет, откуда медвежью охоту знает? Мне, деревенскому мужику, ни в жизнь не сделать такого лабаза, какой он смастерил. Значит, немало у него поделано этих лабазов...

Думаю я так, гляжу на него, и не верится мне, что он москвич, да еще ученый. И одежонка-то у него, как у пастуха к концу лета: штаны с заплатами на коленях, суконная куртка вся уж вытерлась, кепчонка выгорела — какого была цвета, и не поймешь, резиновые сапоги не раз чинены. Но лицо у него все-таки было совсем не крестьянское — чистое, гладкое, как у учителя. С виду молодой, а на висках седые волосики просвечивают...

Около четырех хотел я его разбудить, но он проснулся сам. Глянул на меня и говорит:

— Плохо. Ты не на глухариный ток пришел. Надо было поспать.

Повесили мы свои мешки на елку и отправились в поле. Дождик побрызгивать начал. Ну, думаю, погода нам все испортит! А он мне: «Дай бог, чтоб и завтра такая была!»

У ольхового куста, который он еще днем осматривал, говорит мне:

— Ты иди на свой лабаз, а я тут посижу.

Еще не легче! Зачем тогда на елках захоронку делал? Однако смолчал я: раз уж новичок в такой охоте, то лучше держать язык за зубами и делать, что скажут. И в то же время у самого в душе какое-то недоверие к нему появилось: так складно расписывал охоту, а садится в поле подальше от медведей!