Иосиф Герасимов - Конные и пешие

Всю дорогу, пока ехали к гостинице — старому, обветшавшему зданию, где каждому из его группы отвели номер, а для него расщедрились на полулюкс с цветным телевизором, Алексей не мог оторвать глаз от световой полосы, окаймляющей горы.

Когда они выходили из машины, Гоша Белозерский участливо спросил:

— Тебе помочь?

— Не надо, отлежусь.

Алексей принял душ, забрался в постель и усмехнулся. Вот ведь какая странная вещь: ребята его работали почти сутки, не вылезая из цеха, потому что он твердо ощутил — сегодня они все закончат и нельзя останавливаться, он знал — этот яростный рабочий азарт передался всем ребятам, и если нужно было бы работать еще пять-шесть часов, никто бы не ушел со своего места, и у него бы хватило сил, но стоило ему увидеть — дело завершено, как тотчас и силы оставили. Он прикрыл глаза, и сразу в темноте замельтешили странные схемы, обрывы, горящие цветные провода, начал метаться от удушливого запаха гари, хотелось вырваться из этой темноты, но его давило к земле, и он покорился… Алексей проспал часов шесть; когда проснулся, пружинисто вскочил, сразу почувствовал, как напряглись мышцы: подошел к окну, отдернул бархатную штору и снова увидел за поселком горы. Он думал — полоса, окантовывающая их, исчезла, но она существовала, отделяя вершины от тяжелого, непроницаемого неба. И снова он услышал странный звук, идущий от этой полосы, и улыбнулся, может быть впервые за множество последних дней, потому что решил: сегодня же будет в Москве, вот соберется и сразу же двинет в аэропорт…

Ведь здесь он не жил, а весь растворился в работе, знал — только его группа может пустить этот проклятый стан. Алексей вспомнил печальные глаза Белозерского, в которых заледенело отчаяние, когда по прибытии в Засолье пришли они в новый цех и увидели, что там творится: из-за какого-то олуха прорвало трубу в маслоподвале, почти все системы вышли из строя, хорошо еще, что не было взрыва, а он вполне мог бы быть. Воду откачали, за дело принялась аварийная бригада, но стоило включить стан для холостой обкатки, как чуть не начался пожар.

— Они так тут напутали, — сказал Гоша, — что легче новый стан поставить, чем решать этот кроссворд.

Белозерский тут же сцепился с монтажниками и проектировщиками, которые начали поучать, как надо решать эту задачу, он зашелся в истерике, и когда, вальяжно переваливаясь, пришел директор, Гоша и на него накинулся, вопя, чтобы вся эта шатия-братия убиралась к чертовой матери, а то он немедленно улетит в Москву.

— Уймите его, — попросил директор.

Но Алексей знал: надо дать Гоше выкричаться, тогда он успокоиться; тут и не такой придет в отчаяние; теперь ковыряйся во всех системах, тресни, разбейся в лепешку, а через четыре месяца стан должен начать давать холоднокатаный лист, иначе всей группе — грош цена.

— Мы начнем завтра. Сегодня отдых. Все, — сказал Алексей директору, и тот понял, хотя сам был накален, только попросил:

— Но мы с вами, товарищ Скворцов, должны поговорить сегодня.

В гостинице Белозерский устроил еще больший тарарам, он теперь кидался на Алексея, упрекал — тот втравил его в эту проклятую жизнь, и вот мотайся по разным богом забытым местам, имей дело с кретинами, которые ничего не понимают ни в электротехнике, ни в автоматике, ни в прокатных станах, да ему на заводе почет, все с ним «пожалуйста да пожалуйста», а тут… Алексей знал, Гоша прав, у него золотые руки и ясный ум, ему везде цена высокая, а та жизнь, в которую Скворцов втащил этого стройного парня с соломенными волосами, сделала из Белозерского бродягу: он был, как и Алексей, холост, квартира в Москве запущена, на кухне стояли грязные банки, обои выгорели так, что не поймешь, какого они цвета: берлога, а не жилье. Белозерский орал на всю гостиницу, чтобы его немедленно везли на аэродром.

Алексей согласился:

— Ладно. Завтра уедешь.

С директором он встретился в тот же день у себя в номере, говорил с ним спокойно, но твердо:

— Мы приехали и сделаем все, что можем. Но пусть никто моих ребят не трогает. У них повышенное самолюбие, как у всех стоящих мастеров. Это надо понимать.

— Я понял, — ответил директор.

Он действительно понял, однако же другие не понимали, смотрели на них, как на заезжих гастролеров, а на самом деле люди его группы жертвовали многим. Кроме Алексея, еще Гаврилов и Сытин были кандидатами наук, они могли бы получить лаборатории в институте, могли корпеть над какой-нибудь ерундой и жить спокойно, но они выбрали скитальческую жизнь, полную неожиданности и риска, как выбрал ее Гоша Белозерский и другие ребята, у кого особый талант — ощущать любой механизм, как свое детище, в которое ты вдохнул жизнь. Людей в группу собирали долго и тяжело. Каждый стоит как работник иногда целого институтского подразделения… Да, конечно, не все понимают: тот, кто жертвует многим и знает цену своему мастерству, не может смириться с несвободой или зависимостью от других, не способных на самоотречение во имя дела. Ведь большинство живет не так, как они, большинство живет оседло, приноравливаясь к обстоятельствам…