Владимир Ерёменко - Поколение

— Когда-то с этими «времянками» надо кончать. Людям надо жить нормально. Жизнь у них одна-единственная…

Сакулин умолк. Молчал и Карташов.

— Вы только, Павел Иванович, не мешайте мне, — как-то просяще прозвучал голос Сакулина. — Прошу вас, не мешайте. Я точно рассчитал, чем это кончится. За осень мы построим поселок. Пусть меня снимут, но люди будут зимовать в нормальных условиях и не уйдут с трассы. Сохраним кадры. И наконец начнем нормально работать. Я ничего не изобретаю. Такое уже было на других стройках. Нужно, чтобы кто-то взял на себя ответственность. И все. А потом все образуется. Вы наверстаете зимой упущенное осенью. — Понизив голос до шепота, Сакулин заговорщически сказал: — У меня есть даже расчет. Если правильно повести дело, то можно добиться вашего, Павел Иванович, назначения на должность начальника управления. Меня бы это вполне устраивало. Вы умный, знающий производство инженер, и при вас управление работало бы без сегодняшних сбоев. И я был бы спокоен.

— Да за кого вы меня принимаете? — возмущенно поднялся с места Карташов.

— А вы не горячитесь, Павел Иванович. Не горячитесь. Я ведь серьезно говорю… Когда речь идет о жизненных интересах сотен людей, то наши амбиции неуместны. А сейчас именно так обстоит дело.

Когда нужно было для дела, которое Сакулин ставил выше всего, он мог говорить с людьми, не считаясь со своим самолюбием. Он шел даже на заискивание перед кем-то, потому что это было ради дела, которое Сакулин отстаивал. Он знал: без Карташова нечего надеяться на успех задуманного».

Пахомов с досадой отложил листы, пошли какие-то не те слова, сбился ритм, письмо словно забуксовало. И он тут же вычеркнул последние строчки. Степан задумался, стал перелистывать страницы, возвращаясь к началу главы, и снова принялся вчитываться в текст. Вычеркивая лишнее и заменяя неточные слова, он нащупал на столе спички, сигареты, не глядя вытащил одну и закурил.

Кажется, прочитанный им кусок главы можно править. В нем есть на что опереться, его можно дописывать и развивать.

Его уже захватила работа. Дальше в рукописи шло описание шумного собрания дорожников-строителей, после которого все они на несколько месяцев стали плотниками, штукатурами, малярами. Сцена собрания вроде бы была живая и, несмотря на серьезность разгоревшихся на нем споров, написана с юмором, но она не двигала действие романа, говорила о том, о чем читатель и сам мог догадаться. И Пахомов решительно вычеркнул ее.

Раньше ему жалко было выбрасывать вот такие готовые куски рукописи. Он помнил, сколько часов, а то и дней сидел над ними, сколько радости и разочарований пережил, шлифуя строки, и это удерживало его от сокращений, но с годами Степан понял, что та, с юмором сказанная писателем, его первым редактором, фраза «Лучший друг писателя — корзина» была произнесена Александром Ивановичем совсем не ради красного словца. Со временем ему даже стало нравиться сокращать свои готовые вещи. А когда Степан узнал, что одна из его любимых повестей, написанных самим Александром Ивановичем, была сокращена автором вдвое, ему стало так стыдно, будто его уличили в воровстве.

Этот факт так потряс Пахомова, что он поехал к старому писателю, совершившему этот подвиг.

Пахомов глубоко уважал Александра Ивановича, и не только потому, что тот когда-то редактировал его первую повесть, а потом сказал в печати добрые слова о нем. Нет, он уважал этого тихого и мудрого человека за то, что тот был настоящим писателем.

— Как же вы, Александр Иванович, решились сократить повесть на восемь авторских листов? — спросил Пахомов. — Там ведь каждое слово на вес золота. Столько потерять…

— Потери, конечно, были, — как-то легко ответил старый писатель. — И резал, разумеется, по живому… — Он грустно задумался, невидяще посмотрел мимо Пахомова и тихо добавил: — Но все-таки остался в выигрыше: сейчас повесть переведена больше чем в тридцати странах. До тридцати считал, а потом перестал… И у нас ее перевели почти на все языки. Да и знаменитым я стал только тогда, когда опубликовали эту повесть. Вот это обидно.

— Да что вы! — возражал Пахомов. — Вас знали и до нее. Вас еще Горький…

— Оставьте, Степан Петрович, — болезненно скривился Александр Иванович. — Меня теперь только именем моего героя и называют. Хорошо еще, что я написал о человеке, а если бы о собаке?

И еще Степану запомнилось из того разговора вот что.

— Вы спрашиваете, как я решился так сократить повесть? — Александр Иванович внимательно посмотрел на Пахомова. — В молодости, наверное, этого нельзя сделать. Я, по крайней мере, не мог, хотя и понимал всю необходимость этой работы. От сладкого могут отказаться только старики. Они на своем горьком опыте знают, что сладкая еда — отрава…