Игорь Муратов - Окна, открытые настежь

Не подумайте, что я сторонник капитализма и прочее. Пусть он себе дохнет со всеми колониальными ужасами… Но я не могу (не могу!) поверить, что социальное равенство и материальное благополучие способны когда-нибудь нивелировать в самом человеке те противоречия, которые разъедают его и — парадокс! — двигают вперед!..

Один ребенок честно выполняет школьные задания. А другой переписывает у товарища. Помогут здесь какие-нибудь педагогические рецепты? Можно, конечно, з а с т а в и т ь ребенка не списывать. А как вытравить ж е л а н и е списать? Этот тезис можно легко доказать и на «супружеской верности». Ведь и дураку ясно, что женщина, желающая изменить мужу, но не изменяющая, ни в какой мере не целомудреннее той, которая осуществила свое намерение! А ну, попробуйте искоренить не поступок, а само желание! Его можно загнать вглубь и не больше. Не так ли получается и с эгоизмом, любовью к славе, жестокостью?

И если непросвещенные души тянутся к своему садику, к своим кислицам и к своей козе, то можно их лишить этого лишь принудительно, а само тяготение останется!

— Правильно, — сказал Крамаренко, — каждый человек имеет право хоть раз в жизни поступить так, как ему хочется. А диспуты, жилкомбинаты и все прочее, — он повернулся к Виталию, — нам не мешают. Участок запишем на Захара, а ты потихоньку шуруй вместе с нами — и концы в воду. А там дискутируй сколько влезет.

— Вы считаете, — поднялся Виталий, — что «теории» вашего приятеля дают вам право считать меня лжецом и негодяем?

— Ты… что? Очумел? Успокой своего… Слышишь? — крикнул на дочь Крамаренко. — Человек просто так говорил, а ему уже «теории» пришивают.

— Нет, это не просто так, — круто повернулся Виталий, — мне тут хотят доказать, что можно думать и говорить одно, а делать совсем другое. И что это не что-то необычное, а норма. Честность есть честность, а подлость остается подлостью. А тот, кто хочет их объединить под эмблемой «человеческой натуры», или законченный кретин, или эгоист-двурушник.

— Эгоист, эгоист! Золотое слово, — поддержала его тетя Лиза и ужалила Крамаренко презрительным взглядом.

— И ты туда же, в дискуссию, — таким же взглядом ответил ей Крамаренко. — Видали философа? Академик кастрюльный…

Стасик хихикнул, но сразу же смолк: вспомнил, что собирается выпросить у тети Лизы полтинничек.

— Не надо никогда переводить абстрактные разговоры на конкретную почву, — примирительно сказал Волобуев. Он почувствовал, что этот разговор касается лично его. — Вы слишком высоко летаете, молодой человек, — Волобуев протянул Виталию открытый портсигар. — Даже Карл Маркс не боялся признаться: «Ничто человеческое мне не чуждо».

— Смотря что понимать под человеческим! — отвел портсигар Виталий. И вдруг понял: то, что он собирался сказать Волобуеву, было отчасти ответом на его собственные сомнения. Разве его, Виталия, ирония по поводу некоторых утверждений отца (пусть слишком прямолинейных, но честных и правильных) не была опасным трамплином к тлетворному скепсису? Нет, он и сейчас против казенщины, против сусальности. Но всегда ли он иронизировал только по поводу этого очевидного зла? И всегда ли был его отец таким уж смешным и наивным, называя вещи своими именами?

Ведь есть такие духовные позиции, стоя на которых нельзя маневрировать, а надо бить только прямой наводкой. Есть и границы такие — если перешел, нельзя удовлетворяться боковыми тропинками, а надо идти только магистральной трассой. Наконец, есть такие стыки, такие пересечения идей и мыслей, когда намеки равны преступлению и надо говорить все как есть и все прямо в глаза.

Когда же это бывает? Когда перед тобой не собеседник-единомышленник, которого можно подразнить двусмысленностью. Не оппонент, допускающий ошибку в споре, а враг. Перед ним был враг. И было бы просто нелепо оспаривать его вражеские сентенции таким образом, чтобы это не резало его — врага — слух.

— Что же вы считаете квинтэссенцией человеческого? — спросил Волобуев. — Давайте условимся: определения должны быть точными. Метод перечисления тривиальных понятий — честность, справедливость и прочее — не принимается.

— Есть такое определение, — сказал твердо Виталий. — Я имею в виду удовлетворение тем, что живешь не для себя.

— Вот как? Самопожертвование? Надрыв?

— Я сказал: удовлетворение. А может, и радость. Какое же здесь самопожертвование?

— Нет. Это не точно.

— Еще точнее? Пожалуйста: радость от выполненного тобою долга.