Евгений Гущин - Дом под черемухой

Он вышел в желтой линялой майке и босиком, но, увидев во дворе столько народу, застеснялся, убежал и воротился уже в форменной тужурке лесника, надетой прямо поверх майки, и в фуражке с перекрещенными листьями на околыше. Глянул на женщин сощуренными от яркого света глазами.

— Говорите толком: какой бычок, где?

— Да в кедраче же! На поскотине!

— Большенький уже бычок!

— Все нутро выдрано! И кровь кругом, ажно жуть!

— А чей бычок-то? — озаботился Иван. — Какой он масти?

— Красненький! И белая звездочка на лбу!

— Ой, бабы, да это, кажись, Катерины-вдовицы бычок! — высказал кто-то догадку. — Ее бычок, ее, ничей больше!

Побежали за Катериной.

Иван опустился на ступеньку крыльца, задумался. Лежавший у завалины черный кобель Тайгун поднялся и лениво подошел к хозяину, подставившись для ласки. Тот положил руку на широкий, с проплешинами от частых драк собачий лоб, отчего кобель сдержанно качнул закрученным в кольцо пыльным хвостом.

Примолкшие было женщины снова заговорили:

— Охотников да собак полон поселок, а на поскотину корову не выпусти. Того и жди — задерут. Ране-то вон как спокойно было. Животина круглое лето паслась себе в тайге, и никто ее не трогал, никакой зверь, а ноне хоть пастуха нанимай. Дожили…

— Совсем обленились что мужики, что ихние собаки… В тайгу их теперь палкой не загонишь…

Иван молчал, понимая, что в запальчивых словах женщин была правда. С тех пор как в Счастливихе образовался рудник, промысловики отступились от своего хлопотливого, не всегда удачливого ремесла и перешли на твердую зарплату, устроились кто проходчиком, кто горнорабочим. Имели ружья, по привычке держали собак, а в тайгу почти не выбирались. Правда, первые год-два, как промысловики перешли в шахтеры, они еще пытались охотиться, еще жил в них таежный зуд, и сколько было ссор с начальством и со своими же товарищами из-за отпуска. Всем хотелось взять отпуск непременно в октябре, подгадать к открытию пушного сезона. К этому времени, бывало, хоть подписывай мужикам заявления да останавливай рудник — душа горит у бывших охотников, нацелились на излюбленные угодья. Но прошло еще два года, и успокоились бывшие промысловики, перестали рваться в тайгу. Жалели дорогие отпускные дни. Зачем по урманам мотаться? Заработки на руднике хорошие, денег, слава богу, хватает, а все деньги, как известно, не заработаешь. К тому же бригадир проходчиков Николай Овсянников раззадорил мужиков. Взял в рудничном комитете путевку в шахтерский санаторий, съездил к теплому морю и долго хвастал, рассказывая, какая там благодать. И люди, всю жизнь прожившие в глухой Горюнихе, ничего, кроме леса, не видевшие и не знавшие, тоже загорелись: и мы не хуже других, пора и нам по-людски отдохнуть возле моря. Посыпались в рудком заявления на путевки, началось в Счастливихе неведомое прежде курортное поветрие. Теперь на пушного зверя совсем мало охотников осталось. Брат Николая Овсянникова, Мишка, — тот ходил, да еще несколько заядлых промышляли. Остальные кто бросил, кто измельчал: перекинулся на зайцев и на птицу, благо за такой дичью далеко ходить не надо. Короче, перестали мужики ходить в тайгу, и в этом женщины были правы. С мужиков теперь много ли возьмешь? У них шахтерская работа. А он, Машатин, до сих пор при лесной должности, стало быть, с него и спрос, ему одному и расхлебывать. Одно не поддавалось уразумению: что за зверь объявился на поскотине? Неужто волки? Или медведь спустился с горы Синюхи? А может, рысь? Вот и гадай теперь. Впрочем, сидя на крыльце не много отгадаешь. Надо будет собираться да идти. Неплохо бы и Серегу позвать с собой. Хоть малость притравить к охоте, а то только со своим мопедом день и ночь и возится, никаких больше интересов у парня…

И пока Иван размышлял, в отворенную калитку проскользнули две чужие, не замеченные в общей суматохе собаки.

Тайгун пружиной вылетел из-под хозяйской руки. Глухо рыча, метнулся к собакам, с разгону куснул одну, другую, и все трое тут же свились в хрипло рычащий, лающий, визжащий клубок.

— Яз-звило бы вас! — шарахнулись от них женщины. — Расплодилась вас прорва, никакая холера не берет!

Сонливость разом сползла с худощавого Иванова лица: он весь так и подался вперед, шею длинно вытянул, и глаза заблестели от азарта, ничего не замечал, кроме свары. В драках Тайгун никому не уступал, и Иван этим гордился.

Визжащие чужие собаки вырвались со двора. На загривке той, что была позади, сидел Тайгун, трепал ее, яростно мотая головой из стороны в сторону. Шерсть забила ему глотку, он хрипел, но не выпускал свою жертву, грыз и грыз. Едва чужие собаки очутились за изгородью, на них тотчас накинулась вся стая. Визг и вой поднялись пуще прежнего. Собаки насилу ноги унесли. Искусанные, с измусоленными загривками и боками, они отбежали подальше и сели там, поскуливая, зализывая раны, а Тайгун встряхнулся и, покачиваясь, направился к хозяину, который ласково ему улыбался.