Евгений Гущин - Дом под черемухой

«Неужто я и вправду такая бессердечная стала? Колобихина и та меня корит», — подумала Евдокия, и вдруг ей стало Степана жаль, будто Нинша разбудила в ней дремавшую жалость к мужу. Евдокии вдруг представилось, что Степан больше не воротится, и тоска сжала сердце так нестерпимо… Вот ведь как бывает: живешь с человеком бок о бок много лет, никаких радостей от него не видишь, кажется, надоели друг другу хуже горькой редьки, а подумаешь, что останешься без него — сразу и жалость одолевает, и так горько становится, свет не мил. И не помнишь уже худое, оно забывается сразу, напрочь, вспоминаешь одно хорошее, будто всю жизнь так и было. Что это такое? Привычка? Или еще что-то?

Евдокия медленно поднималась по крутому взвозу, переставляя ноги на ощупь, потому что ничего не видела. Перед ней плотным сгустком тьмы, застелившим все впереди, навис высокий обский берег. Вершина берега смутно угадывалась и была так высока, что казалось: едва различимая, размытая синева неба с не вызревшими еще бледными звездами лежала на самой вершине берега.

Склон был крутой, и Евдокия скоро выдохлась. Сердце зачастило и стучало гулко, отдаваясь в висках, колени подгибались.

«Куда же это я иду-то?» — подумала Евдокия и невесело усмехнулась над собой. Но она маленько хитрила, она знала в себе удивительную способность: иногда, не задумываясь, сделает что-то, а потом окажется, что так и надо было. А потому она медленно поднималась вверх, часто отдыхая, прижав левую руку к груди, как бы не давая ошалело колотящемуся сердцу вырваться из-под ребер.

Совсем уже выбившись из сил, поднялась наконец Евдокия на высокий, ровный берег и, пройдя еще немного вдоль него, остановилась у края, тяжело переводя дух.

Луна выкатилась ясная, как льдинка с истаявшим краешком. Звезды набрали силу; спелые и крупные, они испускали тревожный мерцающий свет. Далеко внизу, на лугах, будто брошенная в траву горсть светлячков, догорали костры. Далеко ушла Евдокия в такое позднее время. Вон уж за рекой, в дальней дали, небо чуть приоткрылось, и в бледную щелочку проглядывает нарождающийся день. Один день не успел уйти, другой уж торопится на смену. Каким-то он будет?

Евдокия постояла, отдыхая, и пошла по дороге в сторону Налобихи, где стояла плотная, всепоглощающая темень, без единого огонька. В степи вскрикивали ночные птицы, пугая и навевая тоску, а она все брела и брела, вглядываясь вперед, вслушиваясь, надеясь услышать хотя бы скрип телеги, на которой должен возвращаться Степан, и волновалась. Как ждала она сейчас Степана, как хотела встретить его! Неплохой он мужик, если уж разобраться. Что ни попросишь — сделает. И никогда не попрекнет. Вот и сейчас уехал добывать шатун. Голодный, усталый, а не пожаловался. Раз надо — значит, надо. Безотказный. Чего еще она от него хочет? Чтоб поласковее был? Так это и от нее самой зависит. Самой надо быть ласковее… Всколыхнулась жалость к Степану, и даже больше, чем жалость, что-то давнее и забытое проснулось в ней. И она даже взволновалась, как в давние, молодые годы. То ли ночь и одиночество тому виной, то ли что иное, но она вдруг вспомнила те свои годы, когда жизнь казалась легкой и светлой, когда ожидала одних только радостей и умела краснеть под взглядом Степана. Были ли они, эти времена, не приснились ли ей? Были, да так далеко укатились в невозвратные дали, что, должно статься, и не с ней это происходило, а с кем-то другим, словно чужим умом это помнила, холодным и рассудочным.

И снова она усмехнулась над собой. Жаль стало себя. Жить оставалось немного, жизнь, можно сказать, прожита, а что светлого было у нее в дальних временах? Ожидание радостей, которое само по себе было ощущением счастья? Были радости, были, да затерялись они, одна горечь осталась от них, как дым затухающего костра. На душе — одиноко и холодно. Степан с нею слова лишнего не скажет, чужой и чужой. Юлька, кровь ее и плоть, уехала слишком уж спокойно, будто только и ждала, как бы поскорее вырваться от матери. Как же это так получилось, что жизнь покатилась под горку, к последним своим годам, а у нее сердце тепла не накопило? Холодно в душе, как зимой в нетопленной избе, и неуютно. Кто виноват?

Евдокия вдруг вздрогнула и непроизвольно шагнула назад. Она стояла возле обрыва, у самого среза, за которым далеко внизу тускло светилась река. Она узнала это место с редким, худосочным кустарником обочь дороги, узнала глазами и памятью. И увидела покачивающийся кустик на одном-единственном корешке… И поразилась: зачем и как она сюда пришла? Почему ноги привели ее именно сюда, хотя дорогу накатали новую, дорога теперь далеко огибает старый обвал?