Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Сюда меньше долетал могучий свист раздираемой на аршине мануфактуры и беспощадный рев петуховского граммофона, и Кузьма рассказывал здесь пятницкие оригинальные сказки — как попадья велела сделать мужику п и н г о - м и н г о (а что это такое — никто не знает), а за работу не заплатила, и как мужик за то попа отколотил. Говорил сказку о кривой бабке — как она государя-императора в избу не пустила. Государь-император изволил лайковой перчаткой носик зажать и удалился. И еще — сказку о барыне Александре Егоровне и плотниках, выдававших себя за портных. Шили они барыне польтисак и сладко меряли.

Как раз в это время Цецилия Ивановна нашла Павлика и поспешила увести. Так Павлик и не узнал, чем кончилась сладкая примерка.

Между тем началось катание.

Открывал его Яшка — Прохора Петухова сынок.

В хватких руках он держал итальянскую гармонику и плисовые вожжи (внутри проволока), и Яшкин вороной жеребец, нервничая, бушевал, как черный огонь.

— Поберегись! Поберегись, овецья красавиця! — кричал Яшка отцовской работнице — вологодке.

В лакированных экипажиках красовались дочки разбогатевших в Петербурге подрядчиков — как демимонденки [3] Демимонденки (от фр. demi-monde — полусвет) — женщины полусвета. в поддельных жемчугах, с фальшивыми, брильянтами на пряжках широких поясов и остроносых туфель, в ажурных чулках цвета «кардинал» с указующими куда нужно стрелками, простоволосые, но с эспри-султанчиками на птичьих гладких головках.

Только показывался в безрессорном тарантасе менее цивилизованный пятницкий житель, — куда ему! — очищай улицу! — с горшочного проспекта, из кадочного городка выскакивал Яшка Петухов, и питерские красотки катили за ним.

Иной безобразник накрывал машинную — с тормозом — телегу пестрой постилой, подбирал теток с кирпичными щечками, с семянкой на свекольной губе, и злодейский его цветник болтал в воздухе козловыми ботинками и, надрывая животики, валился в машинную телегу.

Катание достигало апогея.

Яшка-озорник то и дело огибал на разгоряченных колесах нераспроданные горшки и кринки.

Увидев зазевавшуюся отцовскую работницу, он отпустил ей целый куплет:

И тут Яшкин рысак втянул вулканическими ноздрями свои «Mille fleurs» [4] «Тысяча цветов» — модные в те времена духи. и, несмотря на стальные вожжи, повернул морду в сторону пятницкого выгона.

Оттуда показалась сытая лошадка и в крепкой таратайке Антон Антонович Шульц.

Миновав больницу, он остановился у петуховского трактира, разнуздал лошадку и задал ей сена, после чего поднялся в чайное зало и, скинув истинно русский картузик с баварско-тюрингенской пуговкой, сказал: «Здравствуйте, господа», — и сел у самой стойки, будто нарочно, чтобы находиться у Прохора Петухова на виду.

Прохор Петухов с лысиной, окаймленной кудряшками, возвышался над стойкой под связками баранок-кренделей. Он ответил: «Здравствуйте, господин», — и занялся граммофоном, ибо Шульц чаю и кренделей не потребовал, но стал пробегать глазами бумагу с гербовой маркой. Марку-то и приметил Прохор Петухов и ознакомился с бумагой.

Это была купчая крепость на строевой лес помещицы Александры Егоровны, составленная у губернского нотариуса.

Граммофонная пластинка продолжала бесполезно вертеться, но заготовленная иголочка выпала из мозолистых петуховских рук и загрохотала по полу, будто поехали и раскатились штабеля шпал.

Правившие торжество чаепития грамотные мужики кинулись читать бумагу, но господин Шульц мужикам бумагу не показал.

Он разломил бутербродишко — ситный хлеб на ржаном — и, отложив ровно половину про черный день, другую скромно скушал.

И это уже не сказка и не сон, а обнаруживающий пружины истории экономический натиск, и здесь приходится говорить не о романе не выносящего насмешек кобольда с коварной принцессой, а о запоздалой любви иного воинственного Духа к рынкам и территориям.

Если верить ранним летописцам, в юности у этого Духа было достаточно свободных минут, и он старался коротать их в невинных шутках.

Он заваливал дорогу обломками скал или хватался за колесо, и шестерка горячих лошадей не могла сдвинуть легкую карету. Иногда же направлял вожжу под хвост достопочтенному мерину, и тот пускался таким аллюром, что с козел сыпались кучера, а с запяток — лакеи.