Николай Волокитин - Демидов кедр

И все-таки там было хорошо, на том Быструшинском руднике в городе Зыряновске.

С рудника не надо было вот так вот топать пешком, не надо было жечь лицо на морозе. Выйдешь из шахты холодный, закоченевший, грязный и мокрый, как черт, ничего не мило, ничего неохота, но к твоим услугам теплая мойка. Это в самую первую очередь. Сбросишь прорезиненную робу, кинешь в кабину и под душ, под его благодатную струю. Звенит струя, хлюпает вода о пол, как июньский дождь. Продрогшее тело медленно впитывает тепло, но ты и не торопишься, некуда торопиться. В твоем запасе не менее получаса. Вскоре становится жарко не только снаружи, но изнутри. Надеваешь чистую одежду и идешь в столовую, которая тут же, рядом. Талончик на бесплатное разовое питание тебе уже выдали сразу при выходе из шахты. Выбирай что хочешь из первых, что хочешь из вторых и третьих по своему вкусу, по своему усмотрению. У дверей столовой ждет автобус, который отвезет тебя в общежитие.

В общежитии Леонида койка стояла у самой батареи, которая жарила, как русская печка. С какой радостью прижался бы сейчас Леонид к ее ребристым бокам!

Что его ждет дома? Васька, наверное, давно уже спит, и натопленная им с вечера печь, конечно, порядком остыла. Хорошо, если есть в запасе дрова, а если все вышли?

Леонид и не заметил, как они дошли до поселка.

Возле магазина Пашка с Хахалиновым остановились.

— До завтра, — сказал Пашка. — Нам с ним направо, в барак…

— До завтра, — кивнул Леонид и — бегом, бегом по дороге: «Спит Василий или все-таки ждет?»

Васька спал. Подсунув под щеку ладошку, храпел на всю избу и чмокал губами. В избе вкусно пахло жареной колбасой, луком и приторно — перегаром.

«Напился, — подумал с тоской Леонид, раздеваясь. — Опять напился, поросенок несчастный!»

Васька и в самом деле был пьян.

Его напарник Сидор Петрович Федотов только вначале показался мужиком грубым и нагловатым, на самом деле — лучше не надо. Еще по дороге на шахту стал называть Василия сынком и все расспрашивал, какая там жизнь на материке, что нового в городе, в селах. А в забое, когда сели перекурить, признался:

— Я ведь давным-давно не был там. Как попал в сорок шестом по этапу на Колыму, так и живу здесь, хоть и давно срок отбыл. Один. Не к кому ехать. Да и привык, не хочу старое вспоминать.

Что означает это старое, Василий так и не узнал, зато о колымской земле и колымчанах наслышался вдосталь. А когда кончилась смена, они зашли в магазин, взяли немного спирта и по колымской традиции «вмазали» за знакомство. После тяжелой работы Ваську сразу же развезло, и он едва добрался до дому. Кое-как протопил печь, нажарил колбасы и ухнулся на кровать. О том, чтобы дожидаться Леонида, у него не было даже и мыслей: какое может быть ожидание, когда выпил, когда завтра к восьми на работу.

По-разному сходятся люди.

У Леонида с Василием тоже получилось по-своему.

В то лето, когда Леонид закончил семь классов, отец подарил ему наручные часы.

Однажды Леонид собрался в кино, надел легкую тенниску и часы нацепил. Едва прошел квартал и свернул на другую улицу, нос к носу столкнулся с колонистом Жабой.

Жаба с надвинутой на лоб кепке-восьмиклинке сидел на крылечке парикмахерской и от безделия вырезал большим складнем нехорошее слово.

Этого Жабу вместе с дружками Косточкой и Хмырем после отбытия срока в детской колонии привезли в село, как выразился участковый уполномоченный Федькин, на довоспитание в трудовом лесозаводском коллективе. Как уж их довоспитывали, неизвестно, но сельским мальчишкам, особенно кто потрусливей да похилее, от них житья не было. То в карман заберутся и стащат единственный рубль, выклянченный у родителей на кино, то изобьют, а то и вовсе изгальство учинят — заведут в темный угол и заставят землю жевать и глотать. Генке Родикову весной руку сломали да вдобавок отобрали отцовы кожаные перчатки — до сих пор боится дома сказать.

Леонид никогда не отличался ни особенной силой, ни смелостью и потому, увидев Жабу, как бы споткнулся и стал тихонечко поворачивать, чтобы дать деру.

Жаба это заметил. Ухмыльнулся загадочно, вскочил на ноги.

— Стой! — скомандовал коротко.

У Леонида ноги сделались ватными: ни взад, ни вперед.

А Жаба этакой танцующей походочкой обошел его по кругу, прищурился.

— От пижон! — заключил. — Корочки мокельные. Тенниска шелковая. Да еще при бочатах… А ну снимай!

— Что — снимай?

— Бочата, балда! — ощерился Жаба.

— Чего ты ко мне пристал? Чего ты пристал? — каким-то не своим, жалобным и писклявым голосом закричал Леонид. — Пусти давай, пусти, говорю! — Крутнул головой туда-сюда — улица, как назло, будто вымерла.