Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Игнат отчетливо услышал, как глухо и тревожно, как устрашающе стучат каблуки тяжелых сапог часового у моста. Он видел его в темноте, осторожного, ловящего каждый шорох и скрип. Слышал противный железный звяк оружия. И стало страшно, как если бы Игнат очутился у моста один на один с часовым.

Постоял, глядя в темное окно на холодные лучи прожекторов, и неприятное чувство страха слегка притушил ось.

Игнат потоптался возле сыновней кроватки, поправил на сыне одеяло, вышел во двор, открыл сарай. В углу под мешковиной возвышалась горка толовых шашек, что собрал по дороге от Сталинграда и приберегал на случай глушануть рыбу или истопить в печи: горят жарко. Сгреб остроребрые шашки в мешок, в карманы сунул запалы и длинный шнур-затравку. Снял с гвоздя сеть, кинул на плечи. Заскрипели ступеньки крыльца. Из темноты Пелагея спросила:

— Ты куда?

— Порыбалю… малость. Свежей ушицы хочется, с укропчиком. Люблю. Нынче на огороде срубил былку укропу, запахло так хорошо, вспомнил, как ты, бывало, заваривала. Так рыбы захотелось… Да и… праздник наш скоро. Схожу, сеть кину. Останется рыбка — завялю.

— Ну, ее, с этой рыбой. В такую пору. Обойдемся.

— Тихо.

Уж очень ласковые, трогательные и непривычные нотки слышались в голосе Игната. Пелагея пощупала мешок.

— Ой, господи… — зашептала она, — это… это… гранатки?

— Ну-ну, иди. Иди, спи. Ежели опросит Сысой, — мол, по хутору муж пошел. За порядком глядит. — Игнат шагнул через перелаз.

— Игнаша… — Пелагея ухватилась за плечо мужа, задышала в лицо. — Игнаша.

— Ти-хо, — Игнат легонько толкнул жену в плечо.

Назарьев шел неторопливо, вразвалочку, посередине дороги. На рукаве его белела широкая невязка. Пелагея перебегала дорогу, пережидая, пряталась под развесистыми ветками деревьев. Куда он? Что надумал? У калитки Феклуньи Путилиной Игнат остановился. Пелагея выдернула из плетня толстую палку, крепко ухватилась за нее обеими руками. «Ежели он к ним… оглушу его…» — решила лихорадочно Пелагея, прижимаясь к плетню. Игнат постоял, поправил на плече мешок и широко, шибко зашагал по поляне, где-были игрища, и скрылся в прибрежных терновых кустах. Тихо загремела цепь, всплеснулась под веслом вода: Игнат отпихнулся от берега.

…Назарьев старался подавить в себе чувство страха, что с новою силою охватило его у берега. Дрожали руки. Непослушной была лодка. «Да что со мною? — озлился на себя Игнат. — Будто никогда и не дрался». Перед глазами мелькнул костер с горящими книгами учителя, рыжий немец, сбивающий прикладом замок, и дед Никита, глядевший на Назарьева со скорбью и надеждой.

На мост… на мост… Больше некому. Игнат, скрипнув зубами, начал с усилием грести, чувствуя, как ему становится легче, свободней. Он не в сторонке, не поглядывает испуганно из-за плетня. Он вместе с хуторянами — с дедом Никитой, с председателем Василием, Демочкой, он вместе с Арсением Кононовым. Чувство страха уступало чувству дерзкого расчета — пробраться к мосту, сделать все, как надо, и вовремя уйти.

Греб неслышно, одним веслом, пройти бы незамеченным быстрину, а там, в зарослях… Остроносая, сухая лодка легко скользила по черной глади воды. Налетал ветерок, ерошил камыш и затихал в садах. Ольховая текла могуче и спокойно, как и в давние годы. В заводи всплеснула хвостом рыба. Далеко в низине реки вспыхнула ракета и погасла. Игнат поглядел в небо и усмехнулся: месяц, похожий на его остроносую лодку, продирался сквозь темные рваные тучи.

Вот и правый берег. Высокий. Обрывистый. С усилием толкнул лодку в густые камыши и, пригибаясь, с мешком за плечами, пошел мягко, чувствуя босыми ногами знакомую узкую тропку. Останавливался, глядел из-за невысоких вербочек на левый берег: под дубом тлел робкий огонек, шнырял белый лучик фонарика. Послышался легкий металлический стук, гортанный гомон. Должно быть, часовой и его сменщики лакомились у чугуна.

Вот и мост. Назарьевский мост — белый, строгий. Игнат прилег на траву, выжидая.

Часовой ходил от моста к тлеющему огоньку под дубом. Вот он тяжело застучал каблуками сапог. Игнат скользнул по траве под мост, вброд прошел до первой опоры-быка, влез по скобам до верха.

Делал все не торопясь, спокойно, как, бывало, в штреке шахты готовил буровую скважину или бросал в вагон глыбы породы. На железной плите уложил рядком перетянутые тесьмой толовые шашки.

На левом берегу шнырял фонарный лучик, ветерок доносил самодовольный раскатистый хохот.

Игнат выбрался на берег и пополз в мокрых штанах к канаве, разматывая бикфордов шнур. Полз, прислушиваясь, ему казалось, вот-вот заскрежещут гусеницами танки и пойдут с правого берета на крепкий Назарьевский мост. А он, Игнат, копается в вербочках, медлит. Скатился в канаву, выхватил из-за пазухи спички.