Олег Смирнов - Свеча не угаснет

— Абдыкерим, вернемся! Что с ними… Назад!

Он не ошибся: прямое попадание накрыло Данилова и Алешку. В зияющей воронке, среди вывороченной земли и размолотых бревен и досок — где голова, где руки, где ноги, что чье, не разберешь, разнесло в клочья. Некому помощь оказывать и попрощаться не с кем. Но по уставу, по наставлению — да, да — они должны продвигаться не останавливаясь. И не оказывая помощи и тем паче — не прощаясь. И все-таки прощай, Семен Прокопович, глыбы завалили и твою снайперскую винтовку с зарубками на прикладе. Прощай и ты, Алешка…

Они повернули, потопали ко второй траншее, сколь до нее? Метров двести? Больше? Вперед! А бой на высоте 202,5 гудел, как набиравший силы пожар. Разрывы снарядов и мин, разрывы гранат, пулеметный и автоматный треск, крики и стоны — разные эти звуки для уха Воронкова складывались в общий гул. И гудело все сильней. Значит, немцы сопротивляются как и должно и бой не скоро кончится. Мы ведь теперь тоже не отойдем…

Добежали до завала — и здесь прямое попадание, вылезая из хода сообщения, напоролись на немцев. Те бежали от второй траншеи к первой, у завала вылезли наверх — и вот нос к носу. Снова выручила реакция Оразбаева: упредил, чесанул по немцам длинной очередью. Трое из них упали, а четвертый сам чесанул по Оразбаеву. Но прежде чем ефрейтор упал, Воронков срезал этого четвертого. Упал, упал Абдыкерим, выходит, и реакция не выручила его, Воронкова — выручила.

Он наклонился над казахом: тот лежал на спине, с подвернутой рукой, очередь прошила его наискосок — от головы до живота, гимнастерка набухла кровью, кровь залила шею и лицо, рот мученически искривился, раскосые глаза уже не злобно-веселые, а пусты, мертвы. Да, Оразбаев был мертв, хотя еще и не охладел. Воронков послушал грудь — сердце не бьется, пощупал запястье — пульса нету. Убит! Воронков прикоснулся губами ко лбу Оразбаева — так прощался всегда со своими погибшими бойцами, — почудилось, что лоб ледяной.

И всегда лоб погибшего был могильно холоден — целовал ли в летнюю жару, в зимнюю стужу, и даже на лютом морозе желто-синий лоб мертвил твои губы еще большим холодом. Какой-то потусторонний холод, да. Прощай, Оразбаев Абдыкерим, теперь лейтенант Воронков не запамятует твое имя. Извини: похороним потом, после боя.

Он обежал завалы, спрыгнул в ход сообщения. Впереди — хриплый мат, свои, значит. Вскоре нагнал Разуваева, Белоуса, Яремчука, Гурьева, Тулегенова и тех, чьи фамилии помнились смутно — из последнего пополнения. Все закопченные, грязные, усталые, иные — в бинтах.

— Что, Иван Иваныч? — спросил Воронков.

— Хреново! Были уже во второй траншее. Да выбили нас гансы!

— Выбили?

— Угу. Подбросили свеженькую роту, навалились и…

— Восстановить положение! — У Воронкова вспухли желваки. — За мной!

— Товарищ лейтенант… — протянул Разуваев.

— Старшина, отставить! Я сказал: за мной! Во вторую траншею!

Старшина Разуваев матюкнулся, но шагнул за Воронковым. Группа затрусила в затылок один другому, однако уперлись в новый завал. Кряхтя, чертыхаясь, стали вылезать из хода сообщения на открытый пятачок. А на нем неуютно: очереди и взрывы. Ну, очереди — понятно, немцы лупят из второй траншеи. Но снаряды, мины — чьи? Кто надоумил обстреливать из пушек и минометов, когда все перемешалось: где мы, где немцы? Боги войны — и наши и немецкие — опупели: лупят не разбирая, по своим, по чужим. А в ходе сообщения — завалы, завалы, а ко второй траншее еще надо подобраться, чтоб атаковать ее.

— Ложись! — скомандовал Воронков. — И по-пластунски!

— Ложись! — повторил и Разуваев, плюхнувшись наземь.

— Рассредоточиться! Не ползти толпой! — заорал Воронков.

Заорешь: собьются в стадо, одного снаряда хватит на всех про всех. И когда же боги войны кончат молотить направо-налево? Безмозглые боги!

Обдирая локти и колени, Воронков полз к траншее. А оттуда, из-за бруствера, пулеметы и автоматы, да так прижимают, что головы не поднимешь. Оглянулся: его орлы лежат, дальше не ползут.

— Вперед! — проорал Воронков и призывно махнул рукой, и тут же перед носом легла пулеметная очередь, пули взбили комочки земли, а Воронков отшатнулся. И снова очередь ударила возле лица, другая прошла сбоку.

Что делать? К траншее не сунешься. Лежать, выжидать? Чего? Перестреляют на голом пятачке. Отступать? Невозможно! Стыдно, позорно! Но когда, приподнявшись, он оглянулся, то увидел: его орлы потихоньку отползали назад. Лишь старшина Разуваев оставался на месте.