Олег Смирнов - Остаток дней

Они, эти приземистые, придавленные снегами бараки с низкими, почти вровень с землей окнами, были слева от «козлика», цепочкой вдоль дороги. И еще увиделось: от ближнего барака идут шофер с женщиной. Вылез из машины, хлопнув, будто выстрелив, дверцей. Студеный воздух ожег легкие, позывая на кашель. Мирошников откашлялся и назвал себя. Шофер, гундося, как насморочный, объяснил: это жена инженера Самойлова, к которому приехал Мирошников, — сам инженер вернется завтра, ночевать в поселке негде, нету не то что гостиницы — «заезжей комнаты», с жильем плохо, но Ирина Тихоновна приглашает к себе на ночевку. Женщина кивнула, сказала окая: «В тесноте, да не в обиде», — полные, сочные губы шевелились и после фразы.

Женщина была очень молода (даже обращаться по отчеству было неловко), лет двадцати двух — двадцати трех, румяная, чернобровая, высокая и стройная, — стать угадывалась и под полушубком. Все было: ранний синий вечер, зыбкие тени на снежной целине, дымные жгуты над трубами, поскрипывание снега под его ботинками и ее валенками, — они остались вдвоем, шофер умотал ночевать к своей братии. Да-а, и в комнате они были вдвоем…

Мирошников еще раз вгляделся в московское вызвездившееся небо, в московские желтые огни: поближе фонари у Олимпийского стадиона, подальше — окна жилых домов, еще дальше — рубиновые звезды Кремля. Звезды шепочут — так сказала Ирина Тихоновна, которую надо бы звать просто Ирочкой. Была, была, была такая Ирочка, была да сплыла, и что вспоминать о ней?

Он отошел от окна, проверил, выключила ли жена конфорки электроплиты, поправил скатерть на столе в центре кухни, именуемой ими столовой; кухня была просторная, со вкусом обставленная, уютная, и они любили посидеть здесь. Телевизор же стоял в их — большой — комнате, меньшая была отдана сыну. Он уже спал, первоклассник, в приоткрытую дверь Мирошников увидел: Витюша, свернувшись калачиком, мирно посапывает, на взбитой подушке, из-под одеяла высовывается розовая пятка. Витюша с вполне серьезным видом говорит: «Если пятка высунется, значит, увижу нехороший сон». Мирошников осторожно укрыл сынишке ногу: пусть снится только хорошее.

В большой комнате опустился в кресло, вытянул ноги в войлочных шлепанцах, откинулся. Экран голубовато мерцал, программа «Время» уже началась. Поставленными бодрыми голосами мужчина и женщина поочередно читали информацию об успехах народного хозяйства, и эта первая половина программы казалась неинтересной Мирошниковым, они о ней говорили: а, эти тонны-километры, — и практически не смотрели, хотя и устраивались перед телевизором поудобнее. Сейчас Вадим Александрович шелестел газетой, а Маша вязала. Зато они с удовольствием смотрят вторую часть программы — зарубежные новости, культура, спорт, прогноз погоды. Когда передается прогноз погоды, оба замирают, впиваясь в экран: не пропустить, что за погодка будет завтра в Москве. Хотя и подшучивают над собой и над телевидением: вечно ошибаются эти прогнозы, нету им веры!

Шелестя «Вечерней Москвой» (утренние газеты просматривал в трамвае и метро, по пути на службу), читая и ничего не понимая в прочитанном, Мирошников вспоминал: что же было дальше там, в леспромхозе? О, дальше кое-что было! Сквозь лист «Вечерки» будто проступало: они с Ирой за столом, в углу тесной комнатушки гудит печь, на столе — бутылка коньяку, которую он привез из Москвы-столицы, и угощения, которые выставила она. Ира-то и предложила: столовая уже закрыта, давайте поужинаем вместе, он легко, радостно согласился. На дворе потрескивал сорокаградусник (звезды шепочут?), а в комнатушке теплынь, благодать, и рядом — молодая, красивая и образованная женщина. Говорили о политике, о поэзии, о столичной жизни и жизни местной, и каждый раз, как казалось Мирошникову, хозяйка произносила дельное, разумное, ну и он сам, конечно, был на высоте. Интересный, содержательный разговор, ужин пролетел незаметно.

«Вадим Александрович, будем стелиться?» — спросила Ира, и губы ее пошевелились и после фразы, как будто она что-то дошептывала.

Немного захмелев, он комично развел руками: дескать, куда же мне деваться? Себе она разобрала постель, ему постелила на раскладушке, раскладушка почти впритык с кроватью, протяни руку — достанешь. Как из «козлика» можно было достать еловую ветку. Он потом и хотел несколько раз протянуть руку, сжать ее пальцы, уловить ответное пожатие и перебраться на кровать. Прикидывал: мужа нет, сама пригласила на ночевку, коньяк пила, разговоры разговаривала, ласково на него посматривала. И — молодая же, кровь с молоком! Да и он не старый, еще сильный, близость женщины волнует. Обстановка позволяет. Ну же, протяни руку. Но сказал себе: как это протяни? Кто тебе дал право приставать к незнакомой, по сути, женщине, давшей тебе кров? К женщине, мужа которой ты ждешь? С которой говорил о возвышенной поэзии, о благородном Блоке? Нет, лежи и не рыпайся. А может, все-таки рискнуть?