Владимир Фоменко - Память земли

Люба знала: Лавр Кузьмич специалист на все руки — столяр, шорник, скорняк и даже выделывает птичьи чучела, а главное, он прибауточник, умеющий говорить в рифму. Он беззуб, шепеляв, и это ему явно нравится: разговор получается забавней. От него на людях всегда ждут шутки, и он, сгорая от нетерпения показать себя, стоял будто весь на пружинах. Ворот гимнастерки в сверкающем неотряхнутом нафталине, реденькие усы гвоздиками кверху.

— Эх! — слышит Люба, говорит он бабке. — Васька-то подкатил как марша́л.

— Чего? — переспрашивает та.

— Васька, говорю, как марша́л!

— А?

— Черт тебе ухи зажал! — ловко ударяя на рифму, рыкает Лавр Кузьмич. — Хоть громом по ее перепонке бей!

Гости прыскают, нарушая строгость церемонии. Отец Василия досадливо оборачивается:

— Вы бы трошки потерпели, папаша…

Любу и Василия вели к крыльцу. Руководил этим опытный свадебный «шлафер» Мишка Музыченко. На нем черный с ясными пуговицами бушлат военного Черноморского флота, на рукаве негнущееся вафельное полотенце, через плечо аккордеон. Не только «шлафер» на свадьбе, но и шофер полуторки, он оставил мотор невыключенным, бросил на ходу помощнику:

— Пеца! Как зайдем, отгонишь машину в гараж. На когтях!

«Так на свадьбе и полагается», — думала Люба, поглядывая на Василия. Василий — копия отца. Те же мощные плечи, шея, только глаза огромные, как у матери, с яркими, свежими зрачками. Он в армейской ушанке с не снятой еще звездой, но уже в бобриковом пальто, в желтых, только что из сельмага, туфлях. Не умея освоить роль становящегося на семейную тропу человека, он глуповато, будто извиняясь за свое женатое положение, улыбался товарищам, что строили ему из толпы рожи и кричали: «Дуй, Вася, до горы!», «Не боись, Вася!»

Любе стало обидно за Василия, и она подняла голову как можно выше. Кожушок на ней приношенный, пятна, старательно оттертые бензином, лишь подчеркивали ветхость, но зато Люба знала, что ее ненадеванные боты, купленные еще на стипендию, сверкают, что стройные девичьи ноги обтянуты прозрачными чулками — заранее продуманными, присмотренными, еще с осени привезенными из Ростова. И это придавало ей силы.

Фрянсков-отец водочным подносом загораживал ей и Василию дорогу, говорил сиплым от родительской растроганности, от торжественности минуты голосом:

— Ну, выпейте, значит, за порядок в дому.

— За совет, семейную любовь, — заплакала Фрянчиха.

— Чтоб Люба народила деточек: мальчиков, девочек, — подсказывал «шлафер» Мишка Музыченко, играя на публику всей своей длинной, как живая жердь, фигурой, большегубым, крупнозубым лицом.

— Давай пей, Люба, — уже как свою подбадривали замужние женщины, — теперь все одно, считай, уж не барышня…

Люба, подчиняясь всему, глянула, как Василий берет с подноса рюмку, взяла свою и выпила одним глотком. Из машины понесли ее приданое.

затянула соседка Фрянсковых, Мария Зеленская, уже пьяным голосом, хотя еще только предвидела выпивку. Бумажная красная роза, такая же, как на четвертях с вином, как на грузовике, на латунной пробке радиатора, была в ее волосах, прикрытых на затылке кокетливо наброшенным шарфом.

Зеленская притопывала, разводила над головой руки и в знак того, что гулянка уже началась, подмигнула Фрянчихе, полезла целоваться к Фрянскову. Из миски, в которой выносят гусям корм, на головы Любы и Василия сыпанули пшеницей, гривенниками, желто-стеклянными зернами кукурузы. Патефон в растворенных дверях заиграл марш Дунаевского, и гости, обивая сапоги ошметком веника, докуривая, нарочито задерживаясь, чтобы не показать друг перед другом поспешности, двинулись в сени.

Люба уже несколько раз заходила в этот дом, но впервые — молодой хозяйкой… В райцентре, где она училась, дома́ были почти все такие же, но этот в ее душе отличался ото всех, потому что здесь жил Василий.

Дом Фрянсковых, как большинство хуторских домов, — на две половины. Первая от входа — черная, а следующая за ней, именуемая на Дону залом, — парадная. В черной, предназначенной для стряпни, стирки и каждодневной жизни, хранился плотницкий и сапожный инструмент, на стене висел рыбацкий недоплетенный бредень, койки — под простыми солдатскими одеялами, для сидения — табуреты. Зал, как сверкающее небо от земли, отличался от черной. В зале — гнутые венские стулья, крахмальные скатерки, комод, крытый лаком, украшенный вазами; на подоконниках — фикусы, варварин цвет и под перевернутыми стаканами — отводки пандануса. Деревянные потолки крашены светлым маслом, пересечены во всю длину опорным брусом, отчего этот зал всегда напоминал Любе каюту парохода. На стенах, почти до потолка, непременные в каждом казачьем доме фотографии. Люба уже знала, где в ряду краснозвездных, застывших с шашками конников отец Василия в свои молодые годы; где родные, двоюродные и четвероюродные дядья; где, снятый еще на Карпатах, в бравой папахе и с пышными усами на молодом лице, дед Лавр Кузьмич. Среди галереи воинов — на почетном месте армейская карточка Василия, такая же, какую получила Люба в первом письме…