Алексей Мусатов - В колхозной деревне

— Базарный доход — становая жила колхоза. И новые скотные и новые теплицы — всё на нем держится. Ты отвечаешь за то, чтоб эта жила не подсыхала. Ты большой человек в колхозе. Максим это недопонимал.

Чупров считал, что после такого разъяснения парень должен быть предан колхозу всей душой.

Жизнь шла обычным порядком. Иван Маркелович с утра до вечера занимался хозяйством. Никодим Аксёнович присмирел. Казалось, всё улеглось.

Павел Штукин должен бы становиться опытнее, набираться торговой смекалки, но доход с базара почему-то не рос.

Чупров заметил, что у парня появились новые галстуки, что он курит дорогие папиросы. И это ещё полбеды. Беда была в том, что Павел Штукин стал увиваться возле Никодима Аксёновича.

Базарный продавец всегда связан с бухгалтером. Он сдаёт деньги, расписывается в получении новых товаров. Но почему всё же вечерами молодой парень, вместо того чтобы итти в клуб, где и танцы, и радио, и девчата, сидит со стариком? О чём они толкуют?

Чупров решил принять меры. Он каждый день начал звонить по телефону в город, узнавать цены на базаре.

У стола бухгалтера, развалившись, положив ногу на ногу, сидит Павел Штукин. Никодим Аксёнович чему-то весело, по-стариковски лукаво посмеивается. Они оба оборвали смех, когда появился Чупров.

«Не надо мной ли?» — подумал Чупров и кивнул продавцу:

— Павел, зайди!

Даже то, что Павел не сразу вскочил, не бросился следом, показалось председателю подозрительным: «Марку выдерживает, хочет показать — мол, не боюсь».

Павел вошёл. Невысокий, большеголовый, он сел неловко на стул, упёрся руками в колени, расставив в стороны локти.

— Как торгуешь?

— Ничего, Иван Маркелович.

— А по-моему, плохо! У Максима дела веселее шли.

— Тогда что ж… — Павел развёл плечи, выставил грудь. — Что ж, коль не нравлюсь, освободите.

— С такой должности освобождают знаешь как? Передав суду!

— Меня в суд?

— Не меня же. Я не воровал. Почём в этот раз свинину продал?

— По двенадцати. Известно же, записано.

— Врёшь! По восемнадцати! Тысячу восемьсот рублей за один выезд в карман положил.

— Да что это такое! Не поеду больше, снимайте.

— Снять недолго. Сначала заставим признаться и заплатить всё, до копеечки. Уж раз заметили, значит ты не только эту тысячу восемьсот прикарманил.

— Ничего я не брал! Чего вы на меня напали!

— Запомни! — строго сказал Чупров. — У тебя две дорожки: стать честным человеком или… Слышишь меня? Или под суд! Других дорог нет! И не надейся меня одурачить. Я стреляный воробей.

— Снимайте! Судите! Ничего я не брал!

Павел поднялся.

— Куда?

Но тот не слышал, у дверей повернулся, произнёс с угрозой:

— Смотри, Маркелыч; не хватай — руки обожжёшь!

Минут через пятнадцать тихо открылась дверь. Вошёл бочком Никодим Аксёнович, остановился у порога.

— Маркелыч! — сухо произнёс он. — Ты брось приставать к Павлу.

— Снюхались, подлецы! Я вас…

— Не пугай, не страшно! Судом стращаешь! Нам не высоко падать, а тебе из партии, с председателей да под суд — высоконько, вдребезги расшибёшься.

Никодим Аксёнович шагнул ближе.

— По добру-то решить лучше. Пашка-то у нас в ежовых рукавицах. Не отбрыкивайся, а пойми — подле нас тебе выгоднее. Не обделим.

У Чупрова похолодели руки. Его подкупали! Его, Ивана Чупрова!

Он вскочил, через стол схватил Никодима Аксёновича за грудь, протащив животом по чернильному прибору, легко притянул к себе.

— Задушу стервеца!

Они смотрели друг другу в лицо, оба бледные — один от испуга, другой от обиды, гнева, унижения.

— Святое бы дело, да руки пачкать… — Чупров оттолкнул от себя старика.

— Жди, гад, гостей! Себя не пожалею, а тебя припеку! Всё расскажу. Хватит!

Он вышел, хлопнув дверью.

Никодим Аксёнович, помятый, всё ещё бледный, торопливо оправил на себе пиджачок.

Чупров размашисто шагал к конюшне.

Сейчас он поедет в райком, всё расскажет. Начистоту! Прямо первому секретарю! «Так и так, Борис Степанович. Я, быть может, и сам некрасиво поступал, но для колхоза старался. А вокруг меня повылезли поганки. Ступить не дают, душат, тянут к воровству». Признаться, а там пусть казнят или милуют. Он всё примет.

Ему показалось, что дежурный конюх слишком медленно запрягает лошадь, он отодвинул его: «Копаешься». Сам накинул хомут, затянул супонь.

Лошадь шла от деревни лениво. Чупров сидел в санях и горбился от тяжёлых мыслей.

Каким он был раньше! Ругали его, сплетни пускали, на собраниях кричали против — и ничего не пугало, знал твёрдо: все эти сплетни, вся эта брань, что дорожная грязь на сапогах, пока свежа — держится, подсохнет — сама отпадёт, лучшие колхозники всегда поддержат. А последнее время стал бояться брошенного случайно косого взгляда. Совесть нечиста.