Алексей Мусатов - В колхозной деревне

— Держись, Владимир Акимыч!

В ушах засвистело. Борозды пошли вкруговую. Автоколея, по которой мы ехали, набегала на нас узкой лентой и проваливалась под мотоцикл, как молниеносный конвейер; а та колея, что рядом, бежала в противоположную от нас сторону. Никаких толчков — так мягок в езде ИЖ-49.

Митрофан Андреевич что-то подпевает в тон мотоциклу, но что — разобрать трудно. А телеграфные столбы несутся к нам редким частоколом. Каждый из них, проскакивая мимо мотоцикла, кажется, чуть сваливается в сторону, и звук мотора ударяет о столб хлёстко и звонко: ж-жих! И проскочил. Ж-жих! И проскочил.

Но вот близ дороги стоит трактор. Тракторист кончил загон пахоты и, видно, собирается переезжать в другое место. Мы остановились около него. В середине загона пахота была отличной — чёрная пашня лежала без единой полоски огрехов. Но края пахоты пестрели «облизами»; треугольнички незапаханной стерни, похожие на балалайки, и канавки от небрежных заездов уродовали вид пашни. Иной бригадир, глядя на такое, будет кричать на всё поле, выходить из себя, а бывает — что там греха таить! — и выражаться начнёт чёрным словом, для крепости. «А как, — думал я, — отнесётся к этому Катков?»

Митрофан Андреевич сдвинул фуражку на лоб.

— Та-ак…

Он бросил пристальный взгляд на тракториста, ухмыльнулся и с хитроватой весёлостью крикнул:

— Здорово, Лёня-а! Как спалось?

— Я пахал ночью, — ответил Лёня. Малый он молодой, лет девятнадцати; над губой — пушок, вымазанный с одной стороны автолом. Невысокого роста, плотный, он смотрел недоверчиво на Каткова. — Вон сколько напахал! А вы — «спалось»!

— Значит, всё отлично?

— Отлично. Пахота — во! — Лёня поднял большой палец и вытер рукавом лицо, от чего оно стало ещё грязнее.

В его покрасневших добродушных глазах исчезла искорка недоверчивости, они прямо-таки подкупали, и мне стало жаль юношу. Боялся я острого на язык Каткова… Только, как оказалось, напрасно боялся.

— А что я хотел у тебя спросить?.. — продолжал Катков серьёзным тоном.

— Что?

— Если я сошью тебе первейший из всего колхоза кожух… Чёрной дубки или хромовой, как шёлк, выделки, из самой лучшей овчины… — Он щёлкнул пальцами и вытянул ладонь, будто кожух уже висел у него на руке.

— Ну?

— Подожди — я договорю. Сошью такой вот кожух, а воротник и опушку сделаю от старой, дохлой, полинялой козы… Будешь носить такой кожух?

— Не. Не буду. Это, может, дурачок какой будет носить. А зачем портить дорогой кожух? Лучше уж не шить совсем.

— А ты-то именно так и сделал! Сшил дорогой кожух, а опушку — от облезлой козы. — И он показал Лёне на балалайки, канавки, валики, в общем, на всю «опушку».

Лёня слегка покраснел, сделал движение локтями, будто почесал бока, и не нашёлся, что ответить.

— Ну хорошо, а как ты думаешь — моя учётчица примет от тебя такую пахоту? Нет, не примет. И я акт не подпишу.

— Значит, пропахал задаром всю смену? — нерешительно спросил Лёня.

— Благо, ты первый сезон работаешь, а то бы припечатал я тебе расход. Теперь уж не знаю, как быть… Что Владимир Акимыч скажет, так и будет. — И он пошёл к мотоциклу, посвистывая, будто то, что я скажу Лёне, вроде бы и неинтересно ему знать.

— Опаши края хорошенько, — сказал я Лёне. — Сейчас опаши, пока старший агроном не проезжал. А в следующий раз без контрольной борозды не начинай пахоты. Сперва поперёк краёв борозду пройди, а потом и начинай. Плуг будет сразу входить в пашню. И… опушкой не будешь портить кожух.

Лёня улыбнулся.

— Опашу. Прямо сейчас и опашу. — И он облегчённо вздохнул.

Мы поехали дальше. Я оглянулся и увидел, что Лёня, держа в руке шапку, смотрел нам вслед. Ну, этот ещё молод, начинающий!.. А ведь многие трактористы, и научившись отлично обрабатывать землю, не считают нужным заправить края пахоты или сева, привести в порядок дорогу около пашни. Едешь потом близ такого посева и видишь: в середине — отличный хлеб, а с краю — бурьяны да канавы. Бьются бригадиры полеводческих бригад над этим вопросом, спорят, доказывают, настаивают, но «балалайки» — нет-нет да и выскочат над дорогой. Ну и здорово же придумал Катков — с кожухом!

Оба ХТЗ мы перевели на сев без задержки и направились на посадки лесополосы — за девять километров от села, на границу землепользования колхоза.

Снова засвистело в ушах, снова — поля, поля. Кажется, и нет края этому могучему простору. Бескрайность колхозных полей в степи чернозёмной зоны поражает не только человека, впервые увидевшего поле. Этот простор удивляет и того, кто в поле встречает и провожает каждую весну. Удивляет потому, что редко встречаются люди без машин. То встретите деловитый ДТ с сеялками или культиваторами, торопливо перебирающий гусеницами, будто спешащий поскорее охватить этакую громадину — поле, и кажется он рачительным хозяином, главным из всех тракторов; то вдруг из-за пригорка вынырнет поджарый тракторчик У-2 и спешит, спешит, старается из всех сил с одной сеялкой; или старичок ХТЗ, доживающий в труде последние годы, ползёт со своим отвислым животом-картером, опираясь на неуклюжие колёса, и урчит, урчит себе по-стариковски, напоминая о том, что он совсем недавно был лучшим из всех марок тракторов (теперь уже таких не делают). И снова ДТ — такой молодчина-трактор!