Вера Дорофеева - Истории без любви

Решено было произвести пять-шесть пусков подряд, чтобы убедиться: аппаратура не сбивается. Теперь дело прошлое, не стыдно и признаться. Все у нас было отлажено, проверено, а вот поди ж ты, когда наступил этот момент перед испытаниями, я вдруг почувствовал: волнуюсь так, что руки дрожат. Почему, отчего? Не знаю. Уже пуск идет, а я все не могу унять эту дрожь. Только когда первый пуск прошел, успокоился. Все сработало нормально.

А затем второй, третий, четвертый. Мы обнаглели, говорим хозяевам: «Давайте попробуем аварийные ситуации». Они сначала оторопели. А потом согласились. Но и здесь все прошло.

Гоняли мы аппаратуру уже на каком-то крайнем пределе, словно шли по бровке: чуть оступился — и конец дистанции...

Только когда этот день прошел, мы вдруг огляделись и увидели, что же за два месяца нашего сидения в Тулузе изменилось в природе. Когда мы улетали из Киева, был май, весна вступала в свои права. А теперь здесь уже бушевало знойное лето. У Ланкина и других сотрудников путь из Тулузы лежал прямиком на остров в Индийском океане. А я наконец-то возвращался через Париж домой.

Саксофонист многозначительно подмигнул трубачу, Тот с видом заговорщика кивнул контрабасисту. Через мгновение двухэтажный зал ресторана «Динамо» поплыл по неспешным волнам «Черемшины». Внизу на полированной площадке танцевали хмельные пары. А оркестр, разместившийся на выдающейся уступом площадке вверху, был похож на дружную шайку веселых пиратов, захвативших капитанский мостик.

На левом крыле галереи, почти рядом с оркестром, за опустевшим банкетным столом сидели усталые Леся и Евгений Дейнеко. На противоположном крыле сотрудники института кибернетики тоже отмечали защиту диссертации. И во время танцев «мужской стол» сварщиков совершал паломничество напротив, наперебой приглашая хорошеньких кибернетичек.

Внизу, мгновенно ориентируясь в тесной толпе танцующих, Валя Белогуренко ловко вел в танго свою гренадероподобную партнершу. Несколько устарело, по моде пятидесятых годов, но изящно и лихо, танцевал Шеф с томной тоненькой крашеной брюнеткой. И люди в пестрой, плотной, на первый взгляд, беспорядочной толпе танцующих согласно неведомым законам полированной площадки, текли, двигались, сталкивались и расходились, подчиняясь ритму, мелодии, забывая каждодневные заботы и только что оставленные споры о работе там, за ресторанными столами.

Еще покоились на тарелках банкетного стола рыжебокие фирменные котлеты под загадочным названием «Беф «Динамо», еще торчали из недоеденных салатов мельхиоровые ложки, еще слезливо блестела в бутылках оставшаяся «Столичная», но банкет шел к концу, и день, хлопотливый, трудный, изматывающий, долгожданный, уже закатывался бесповоротно.

«Черемшина» закончилась. На мгновение пары на площадке беспомощно остановились. Но саксофонист-разбойник вновь подмигнул трубачу, контрабасист плотней схватился за гриф инструмента, и пианист-меланхолик обреченно ударил по клавишам. «Раз... два... три! Казачок!» — проорали музыканты, как солдаты на плацу. И тотчас рванулась в буйстве танца человеческая масса внизу и испуганно и дробно застонал паркет площадки.

— Может, пойдем потанцуем? — спросил Евгений у Леси.

— Что-то не хочется. Лучше посидим вдвоем...

Весь этот неестественно длинный день они были вдвоем, хотя и на людях. Только на час их разлучили события там, в просторном конференц-зале чужого института, где проходила защита.

Микрофон, как всегда по «закону подлости», отказывал в самый неподходящий момент. И хотя Леся Дейнеко сидела в первом ряду, она могла расслышать лишь отдельные слова из Женькиной речи. Дома не раз и не два, тренируясь, он произносил вступительное слово. Получалось довольно внушительно. Но здесь, в зале, перед длинным столом, за которым монументально-значительно восседали члены ученого совета, ее Женька, неторопливый, основательный и невозмутимый с виду, был тюфяк тюфяком.

Иногда неведомые контакты срабатывали. И тогда голос соискателя звучал убежденно и уверенно. Какой-то седовласый человек, рослый и подтянутый, все время то выходил из зала, то возвращался. Стараясь не скрипеть креслом, он осторожно садился рядом с Лесей. Когда микрофон отказывал и речь Евгения вновь превращалась в неразборчивое бормотание, Леся слышала, как этот человек говорил самому себе: «Нет, не понимаю. Все равно не понимаю...»

Наконец, страдания Евгения кончились. И он, взмокший, усталый, какой-то неведомый ей, отстраненный, пошел со сцены. Незнакомый сосед торопливо встал, вновь вышел из зала, и Женя с облегчением опустился рядом с ней, отчаянно заскрипев креслом. «Ну как?» — успел спросить он. Леся только собиралась ответить, как энергичным, спортивным шагом к трибуне подошел оппонент. Он привычно щелкнул по микрофону. На секунду в динамиках раздался протяжный вой. Но потом они исправно и гулко повторили многозначительное «гм... гм...» оппонента. Говорил он минут десять. Не больше. И все в этой речи было для Жени и Леси отрадным. Не раз и не два звучали такие слова: «Работа на уровне самых передовых мировых стандартов», «потенциал для солидной докторской диссертации», «весомый вклад в развитие данной области науки». И Леся видела, как от этих определений расслабляется, словно обмякает, ее Женька. Бывший сосед опять вернулся в зал. Только теперь почему-то прошел прямо на сцену и уселся во втором ряду президиума. Он внимательно слушал оппонента. И хотя микрофон уже работал без перебоев, разнося по залу уверенную речь выступавшего, Лесе вдруг показалось, что она вновь услышала недоуменное бормотание: «Нет, не понимаю. Все равно не понимаю».